Настоятель тоже стал объектом нападения. Словесного.

Одно убило мгновенно, другое убивало медленно. Возможно, и настоятель, и приор были жертвой одного и того же человека. Интересно, находились ли они по одну сторону границы? Или по разные? Гамаш перевел взгляд на место настоятеля, расположенное напротив.

Два человека одного возраста десятилетиями смотрели друг на друга.

Один возглавлял монастырь, другой – хор.

Когда утром в саду Гамаш отвел настоятеля в сторону для приватного разговора, у него создалось впечатление, что настоятель и приор были очень близки.

Близки той близостью, что официально не одобрялась церковью.

Гамаш не видел тут проблем. Напротив, он мог их понять и даже удивился бы, если бы монахи не находили утешения друг в друге. Он принимал такие отношения как нечто абсолютно естественное. Но ему хотелось знать, что послужило причиной раскола. С чего началась трещина. Какой удар, слабый или нет, положил начало войне.

И еще он хотел знать, какие позиции занимали настоятель и приор. Шли ли они рука об руку? Или порознь?

Мысли старшего инспектора вернулись к словам молодого монаха, сказанным перед самым появлением брата Симона. Гамаш рассказал Бовуару об их разговоре.

– Значит, не все одобряли эту запись, – заметил Жан Ги. – Интересно почему? Она пользовалась огромной популярностью. Заработала для монастыря, наверное, целое состояние. Да так оно и есть. Новая крыша, новый водопровод. Геотермальная система. Просто невероятно. Как ни замечательны эти шоколадные конфетки, на доход от них не заработаешь на систему отопления.

– И брат Матье явно собирался сделать новую запись, – сказал Гамаш.

– Вы думаете, его убили, чтобы не допустить этого?

Гамаш немного помолчал, потом медленно повернул голову. Почуяв настороженность шефа, Бовуар тоже вгляделся в темноту. Благодатная церковь освещалась лишь свечами на стенах за алтарем. Все остальное погрузилось в темноту.

Но в темноте возникли какие-то небольшие белые пятна. Похожие на маленькие кувшины.

Постепенно очертания становились четче. И оказалось, что это монашеские одеяния. Белые капюшоны монахов.

Братья вернулись в церковь и теперь стояли в темноте. Смотрели.

И слушали.

Бовуар взглянул на Гамаша. На лице старшего инспектора гуляла слабая улыбка, заметная лишь тому, кто сидел рядом. А глаза его горели.

«Он не удивлен, – подумал Бовуар. – Нет, дело тут в другом. Он хотел, чтобы они пришли. Чтобы услышали наш разговор».

– Вы, старый пройд… – прошептал Бовуар, прикидывая, слышат ли монахи и эти его слова.

Бовуар лежал в кровати и чувствовал себя на удивление удобно. Жесткий односпальный матрас. Мягкие фланелевые простыни. Теплое одеяло. Сквозь открытое окно в комнату проникал свежий воздух, и Бовуар ощущал запах леса и слышал, как озерная вода плещет о скалистые берега.

В руке он держал смартфон. Ему пришлось отключить лампу для чтения, чтобы зарядить аккумулятор. Справедливый обмен. Свет на слова.

Он мог бы оставить телефон в кабинете приора, включить зарядное устройство в удлинитель.

Мог бы. Но не стал этого делать.

Ему захотелось узнать время, и он стукнул по клавише пробела своего спящего «Блэкберри», тот проснулся и сообщил ему, что пришло послание, а времени сейчас 9:33.

Послание пришло от Анни. Она вернулась с обеда у матери.

Это было веселое, многословное сообщение, и Жан Ги поймал себя на том, что с головой ушел в ее слова. Соединился с ней. Сидел рядом с ней и мадам Гамаш, ел омлет с салатом. Говорили о делах. Рейн-Мари сообщила дочери, что отец уехал в командировку. В отдаленный монастырь. Тот монастырь, что выпустил записи с песнопениями.

И Анни пришлось притворяться, что она слышит об этом впервые.

Она чувствовала себя ужасно, но эта таинственность доставляла ей удовольствие. И все же ей так хотелось рассказать все матери!

Бовуар уже написал Анни, когда пришел в свою спальню. То есть келью. Рассказал ей обо всем. О монастыре, музыке, записи, убитом приоре, оскорбленном настоятеле. Он старался, чтобы его слова не звучали легковесно или шутливо.

Он хотел, чтобы она почувствовала атмосферу. Хотел передать ей свои ощущения.

Он рассказал ей о бесконечных молитвах. Вечером в четверть восьмого началась еще одна служба. Послеобеденная. Но прежде монахи выслушали их с Гамашем разговор в Благодатной церкви.

Когда появились монахи, отец Анни встал, чуть поклонился, приветствуя их, и двинулся прочь. Размеренным шагом прошел по алтарю и через заднюю дверь проследовал к кабинету приора. Бовуар шагал бок о бок с шефом.

Пока они не вышли в коридор и не закрыли за собой дверь, Бовуар ощущал на себе взгляды монахов.

Он рассказал Анни о том, что он чувствовал тогда. А еще о том, что они вернулись в кабинет и следующие полчаса он провел в борьбе с ноутбуком, а ее отец тем временем разбирал бумаги приора.

Потом они услышали пение.

Когда они только приехали в монастырь, песнопения навевали на Бовуара одну лишь скуку. Теперь, сообщал он Анни, у него от этих песенок мурашки бегут по коже.

«А после, – отстучал Гамаш, – мы с Жаном Ги отправились в церковь. Еще одна служба. Называется повечерие. Нужно достать расписание всех их служб. Я тебе писал о чернике? Ах, как она тебе понравится, Рейн-Мари. Монахи покрывают ягоды приготовленным вручную темным шоколадом. Я тебе привезу, если останется. Боюсь, что Жан Ги слопает все. Я же, как всегда, являю собой образец сдержанности. Самоограничение, c’est moi»[35].

Он улыбнулся, предвкушая удовольствие жены, наслаждающейся шоколадными конфетками. Гамаш представил ее в их доме. Он знал, что на обед приходила Анни. Расставшись с Дэвидом, она каждую субботу обедала с ними. Сейчас она, наверное, уже ушла, и Рейн-Мари сидит в гостиной у огня, читает. Или сидит в комнате, где телевизор (в бывшей комнате Даниеля), и смотрит. Теперь там, помимо телевизора, стояли книжный шкаф и удобный диван с кипами газет и журналов.

«Пойду посмотрю Ти-ви-пять, – говорила она. – Документальный фильм о грамотности».

Но несколько минут спустя он слышал ее смех, шел по коридору и обнаруживал, что Рейн-Мари смеется над какой-то глупейшей квебекской комедией. Он тоже садился перед телевизором, и вскоре они оба начинали смеяться над грубоватым заразительным юмором.

Да, она наверняка сидит сейчас перед телевизором и смеется.

При этой мысли Гамаш улыбнулся.

«Я тебе клянусь, – писал Бовуар, – эта служба длилась целую вечность. И они поют каждое слово. Тянут и тянут. Мы тут даже подремать не успеваем. Они заканчивают одну службу и сразу начинают другую. Твой отец все время с ними. Мне кажется, он получает удовольствие. Такое возможно? Или он пытается насолить мне? Да, кстати, должен тебе рассказать, что он сделал с монахами».