Тут был хорошо одетый юноша, у которого от руки остался лишь обрубок, а горло было разорвано какой-то тварью. Был маленький мальчик, с неестественно красным лицом и вспоротым животом. Лёвенштейн остановился возле ребенка, его охватило желание коснуться ладонью его лба, пылающего, будто в лихорадке, проверить, горячий он или холодный. Он пошел дальше, оглядывая всех по очереди. Смерть насильственная, смерть из-за болезни, смерть по неизвестным причинам. Здесь были все виды смертей. Жрецы Морра надевали на шеи всем своим подопечным амулеты с вороном, символизирующим полет души. Как учит культ Морра, останки – это всего лишь прах. Телам оказывали почтение ради живущих; душа же была в руках богов.

Наконец, Лёвенштейн дошел до того катафалка, который искал. Мертвая женщина была явно не на месте в таком величественном храме. Она в своем грязном, залатанном платье походила скорее на тех, кого оставляют гнить на улице, чем на предмет внимательного изучения коронеров и забот кронпринца Освальда. Среди таких людей все смерти подозрительные, и все-таки мало какие из них привлекают внимание жрецов Морра. Все остальные лежащие здесь покойники были из обеспеченных. Эта женщина явно была бедна.

На ее горле виднелась рваная рана, и орудие лежало на льду рядом с телом. Это был голубь Шаллии, святотатственно использованный для самоубийства. Лёвенштейн коснулся зияющей раны, она была холодной и мокрой. Он отвел прямые седеющие волосы с изможденного лица. Когда-то женщина, должно быть, была прехорошенькой, но это было задолго до ее смерти.

Лёвенштейн, еще будучи молодым, видел танец Эржбет. Это было в Нулне, в бродячем цирке на Главной площади. Женщина исполняла сложный сольный танец, сочетая высокую балетную технику нулнской оперы с дикими, первобытными плясками лесных кочевников.

Его возбудило это представление, эти загорелые ноги, высоко взлетавшие под юбками, эти темные глаза, в которых отражались огни костров. Она же его даже не заметила. Это была та самая ночь, когда она убила братца Виссехола, короля городских воров и убийц. На следующий день цирк уехал, а бандиты Нулна остались без главаря. Эржбет была мастером своего дела. Она брала двадцать пять золотых крон. Цена никогда не менялась, заказывали ли ей могущественного лорда или скромного церковного сторожа. Он слышал, что она – дурочка – всегда настаивала, чтобы клиенты обсуждали с ней моральную сторону вопроса и находили оправдание необходимости избавить мир от того, кого хотели убрать.

И вот теперь она здесь, стала, наконец, добычей Морра. Ее мертвые, должно быть, ждут ее. Братец Виссехол и бесчисленное множество других. Он надеялся, что она вспомнит эти этические дискуссии и сумеет оправдать каждое из своих убийств.

Он поставил свечу в изголовье трупа и подготовился совершить то, зачем пришел. Если бы ему пришлось грабить другие могилы, он, без сомнения, нашел бы кольца, монеты, ожерелья, крепкие башмаки, серебряные пуговицы, золотые пряжки. Но у Эржбет не было вещей, которых ее можно было лишить, не было ничего, что мог бы пожелать для себя покровитель Лёвенштейна.

Кроме ее сердца.

Лёвенштейн развернул промасленную ткань, достал отточенные до острия бритвы маленькие ножички и попробовал лезвие одного из них подушечкой большого пальца. Палец обожгла боль, нож порезал его, едва коснувшись.

И ее глаз.

Женевьева сняла очки с дымчатыми стеклами и подняла взгляд на крепость Дракенфелс. Та казалась теперь другой, меньше. Стоял приятный весенний день, и прогулка от деревни была почти легкой. Когда она была в этих местах в прошлый раз, они избегали дороги (она была усеяна костями тех, кто думал, что сможет просто пройтись до замка и постучать в дверь) и карабкались по обрывистым скалам. В Серых горах существовали и другие заброшенные замки, и они были не более внушительными, не более посещаемыми, чем этот. Здесь не было никаких традиционных признаков плохого места: пели птицы, цвели местные растения, молоко не скисало, животные беспричинно не беспокоились. Даже Женевьева, с ее обостренным восприятием, ничего не могла почувствовать. Как будто Великого Чародея никогда не существовало.

Разумеется, люди Освальда расчистили дорогу. Хенрик Крали выслал вперед целый отряд уборщиков, поваров, плотников и слуг, чтобы подготовить место для пребывания труппы и высоких гостей. Поначалу местные крестьяне, прожившие всю свою жизнь в тени Дракенфелса, не спешили наниматься на работу в труппу, но золото кронпринца преодолело многие возражения. Парнишка, заботившийся о лошади Женевьевы, когда она слезала с седла, родился, должно быть, значительно позже смерти Дракенфелса. Местная молодежь не очень-то хотела верить россказням отцов и дедов. А на кое-кого из старших такое впечатление произвели баллады об Освальде и Женевьеве, что от их отвращения не осталось и следа, и они присоединялись к труппе Детлефа.

Гений, едущий во главе цыганского табора из актеров, музыкантов и прочего театрального люда, пребывал в хорошем расположении духа. Он был замечательным собеседником, и ему ужасно хотелось поговорить с Женевьевой. Конечно, они во всех деталях обсуждали путешествие Освальда, но драматурга интересовала также и вся ее остальная долгая жизнь, и он ловко вытягивал из нее воспоминания о том, о чем она не говорила веками. Широта его кругозора впечатляла, и Женевьева обнаружила, что он много знает о великих мужчинах и женщинах прошлого. Она знала Таррадаша, видела его пьесы в первых показах и невероятно порадовала Детлефа, высказав мнение, что великий драматург был куда менее талантливым актером и режиссером, нежели сочинителем.

– Провинциальная гастролирующая труппа сегодня могла бы превзойти оригинальные альтдорфские постановки шедевров Таррадаша без всякого труда, – считала она.

– В самом деле! Да! Верно! – соглашался он.

Это уже само по себе было представлением – переезд труппы из дворца фон Кёнигсвальдов в удаленную горную цитадель, и они находились в пути уже несколько недель. Но путешествие пролетало быстро, с остановками на лучших постоялых дворах и неспешными вечерами в кругу актеров, обсуждающих свои роли и упражняющихся в фехтовании. Если сравнить, то настоящее путешествие было долгим, полным лишений и опасностей. Женевьева не испытывала никаких чувств, проезжая по местам когда-то давно выигранных сражений. Она ненадолго навестила могилы Конрадина и Хайнрота и обнаружила, что установленные Освальдом памятные камни исчезли. По лесам не шастали никакие духи. Даже от разбойников эти места давным-давно освободило местное ополчение. Несмотря ни на что, Женевьева с трудом переносила компанию Ласло Лёвенштейна, актера, играющего Дракенфелса. То, что ей довелось увидеть из его роли, было изумительно хорошо, и, хотя вне сцены он выглядел обычным добросовестным актером, который счастлив заполучить отличную глубокую роль, она не могла забыть, какое впечатление он произвел на нее, когда натянул маску и попытался излучать зло. Даже голос его приобрел памятный ей тембр, а от демонического хохота, каким-то образом усиленного особым приспособлением в маске, холод пробирал до костей.

Руди Вегенер путешествовал с караваном, и гном Менеш, и Антон Вейдт тоже. Вейдт был стар, худ и болен.