Снаружи донесся звук. Скрип-скрип, скрип-скрип. Словно ветка царапала стену бани. Вот только наша мадудисван стояла в самом центре полянки, и поблизости не было веток, которые ее касались бы.

Отец опустил голову. Мы ждали. Но звук не повторился.

Он наклонился вперед, окунув подбородок в свет пламени так, что на верхнюю часть его лица упала тень.

– Когда вендиго добрался до деревни, горстка людей, защищающих Маниту, выбежала ему навстречу. Один бросил в вендиго камень. Этот камень на лету превратился в молнию, и она поразила вендиго в лоб. Вендиго упал замертво с таким звуком, с каким падает большое дерево. Лежа в снегу, вендиго напоминал огромного индейца. Но когда люди принялись рубить его на части, они увидели, что он был просто гигантской глыбой льда. Растопив его, они обнаружили в самом сердце этой глыбы крошечного младенца с дырой в голове, как раз в том месте, куда попал камень. Это был тот самый ребенок, который превратился в вендиго. Если бы Маниту не убил его, вендиго сожрал бы всю деревню.

Я поежилась. В пляшущем свете огня я представила себе ребенка с дыркой во лбу и родителей, рыдающих над страшной участью, постигшей их не в меру любопытного малыша. Вода капала из щелей в крыше и прокладывала ледяные тропки на моей шее.

Звук снаружи повторился. Скрип-скрип-скрип. Я слышала дыхание – хм-хм-хм, как будто то, что было снаружи, долго бежало, прежде чем добралось до нашего холма. Отец встал. Его голова почти касалась потолка. Тень, которую он отбрасывал в свете пламени, была еще больше. Без сомнения, мой отец-шаман мог дать отпор тому, кто находился за стеной, кем бы он ни был. Отец обошел жаровню и распахнул дверь, а я прижалась к матери, когда внутрь ворвался холод.

– Открой глаза, Хелена! – велел отец жутким голосом. – Смотри! Вот твой вендиго!

Я зажмурилась еще сильнее и поджала ноги под лавку. Вендиго был в комнате – я это чувствовала. Я слышала его тяжелое дыхание – ужасное, зловонное. Что-то холодное и мокрое коснулось моей ступни. Я взвизгнула.

Отец рассмеялся. Он сел рядом со мной и усадил меня на колени.

– Открой глаза, Банджии-Агаваатейя, – сказал он, назвав меня ласковым прозвищем, которое дал мне когда-то, – Маленькая Тень. И я послушалась.

Чудо из чудес, но то, что пробралось на наш хребет, оказалось вовсе не вендиго. Это была собака. Я знала, что это собака, потому что видела их на картинках в «Нэшнл географик». К тому же шерсть у нее была короткая и пятнистая, совсем не похожая на мех койота или волка. Ее уши свисали, и она виляла хвостом, тычась носом в пальцы моих ног.

– Сидеть, – приказал отец.

Я не поняла почему. Я и так уже сидела. А затем я догадалась, что он говорит с собакой. Мало того, собака поняла его и повиновалась. Опустилась на задние лапы и уставилась на отца, склонив голову набок, словно говорила: «Вот. Я сделала, как было велено. Что дальше?»

Мама протянула руку и почесала собаку за ухом. Это был самый храбрый ее поступок на моей памяти. Собака заскулила и подобралась к ней поближе. Мама встала и набросила на плечи полотенце.

– Идем, – велела она собаке, и та потрусила за ней.

Никогда я не видела ничего подобного. Я решила, что мама каким-то образом украла кусочек отцовской шаманской магии.

Она хотела, чтобы собака переночевала с нами в хижине, но отец рассмеялся и сказал, что животным место на улице. Он привязал к шее собаки веревку и отвел ее в сарай.

Позже, после того как родители перестали скрипеть кроватью, я подошла к окну своей спальни и выглянула во двор. Лунный свет отражался от снега, и ночь казалась белой, как день. Я видела сквозь щели в сарае, как собака бродит внутри. Я постучала ногтем по стеклу. Собака остановилась и посмотрела на меня.

Я закуталась в одеяло и на цыпочках спустилась вниз по лестнице. Ночь снаружи была тихой и холодной. Я села на ступеньки и натянула ботинки, а затем пересекла двор и приблизилась к сараю. Собака была привязана к железному кольцу. Я остановилась в дверях и прошептала индейское имя, которое дал ей отец. Собака забила хвостом. Я вспомнила отцовскую историю о том, как Собака пришла к людям племени оджибве. Как великан, приютивший заблудившихся охотников, дал им своего питомца – Собаку, чтобы та защитила их от вендиго по пути домой. Как Собака разрешила людям гладить себя, ела из их рук и играла с их детьми.

Я вошла внутрь и опустилась на высушенные стебли рогоза, которые мама разложила на полу. Снова прошептала индейское имя, которое отец дал собаке:

– Рэмбо.

Собака опять застучала хвостом. Я подобралась еще ближе и протянула руку. Она подошла ко мне и понюхала мои пальцы. Тогда я наклонилась еще ближе и положила ладонь ей на голову. Если у мамы хватило на это смелости, то и у меня должно было хватить. Собака вывернулась из-под моей руки. Но, прежде чем я успела отстраниться, она высунула язык и облизала мне пальцы. Язык у нее был шершавый и мягкий. Я снова положила ладонь ей на голову, и собака лизнула мое лицо.

Когда я проснулась, солнечный свет лился в щели сарая. Было так холодно, что дыхание облачками вырывалось у меня изо рта. Рэмбо лежал, свернувшись рядом со мной в клубок. Я приподняла краешек своего одеяла и укрыла им спящую собаку. Рэмбо вздохнул.

Мне физически больно думать о том, как сильно я любила эту собаку. Всю оставшуюся осень и зиму, до того как стало слишком холодно, я спала вместе с Рэмбо в сарае. Двери сарая открывались, впуская морозный воздух, так что я соорудила шалаш из дров и одеял, похожий на те форты, которые Стивен и девочки строят из диванных подушек в нашей гостиной.

Рэмбо уже знал кое-какие команды, например «ко мне», «сидеть» и «место», перед тем как объявился на нашем холме, но я об этом не догадывалась. Так что, пока я постепенно учила язык Рэмбо, я думала, что и он учит мой. И всякий раз, когда Рэмбо, услышав мою команду, прерывал погоню за кроликом, бросал рог оленя, о который точил зубы, или переставал гоняться за бурундуками, а потом подходил ко мне или садился, я чувствовала себя могущественной, как шаман.

Отец ненавидел мою собаку. И я не могла понять почему. Ведь индейцы и собаки – прирожденные друзья. Но всякий раз, когда Рэмбо намеревался последовать куда-либо за ним, отец отпихивал его, кричал на него или бил палкой. Когда он не бил его, он жаловался на то, что Рэмбо – лишний рот, который нужно кормить. Я не понимала, в чем проблема. Отец говорил, что Рэмбо – из тех собак, с которыми ходят на медведя, и что он потерялся во время охоты. Медвежий сезон начинается в августе. А тогда была середина ноября, и это означало, что Рэмбо прекрасно кормился самостоятельно в течение нескольких месяцев. Я отдавала ему только объедки, которые нам все равно были не нужны. Почему отца это так заботило, если Рэмбо ел только кости и потроха, которые мы так или иначе выбросили бы?

Теперь я понимаю, что он ненавидел его, потому что был самым настоящим нарциссом. А нарцисс счастлив только тогда, когда весь мир угождает лишь ему. И его планы насчет нашей жизни на болоте не включали собаку. Поэтому он видел в ней одну только проблему и ничего больше.