Отдав мясо Дарье Соломоновне, на лице которой было написано, что такая красавица, как Новицкая, была бы прекрасной парой для Соломона, Маруся с дочерью вышли в девятом часу вечера из подъезда. Ирка увидела, что навстречу им идет тетя Катя, волоча санки, все еще с бидонами.

Асфальтовая дорога, снег, местами стаявший, маленькая тетя Катя, ростом ниже бидона, тащит санки, а те упираются, цепляются за асфальтовые проплешины на дороге. Тетя Катя склоняется все ниже, подаёт телом вперед, тянет санки изо всех сил. Ирка перевела взгляд на дом тети Кати, на ярко освещенное окно комнаты на третьем этаже, за которым виднелись два силуэта, мужской и женский. Дядя Соломон танцевал с Новицкой.

Каждое воскресенье Алка колдовала над своими двумя платьями – синим и зеленым, оба шерстяные, сшитые перед самой войной и уже не раз и не два перешитые по росту. Пришивала к ним новые кружевные воротники, которые крючком вязала Катя, распуская для этого прохудившиеся скатерти, прикалывала банты, сделанные из остатков изношенных белах сорочек, пришпиливала их у горловины брошками, взятыми напрокат у Ривы: точь-в-точь как это делала Елена Николаевна Моравова. Алка крайне пристрастно относилась к своей внешности. Она была почти болезненно худа, но считала себя хрупкой, любила разглядывать в зеркало свое лицо, светившееся от недоедания, которая она находила интересно-бледным. Если бы еще по утрам не так болел живот, и не тошнило бы на уроках!

Едва дождавшись перемены, Алка бежала в туалет, но случалось, что добежать не удавалось, и, подкашиваясь от слабости и испарины на лбу, она склонялась над урной для бумаг. Мальчишки-одноклассники бегали по этажу с криками: «Наташка-то Хесина беременная! Каждую перемену блюет!» Алка рыдала дома по вечерам, ее снова тошнило. Она окончательно перестала смотреть на еду, разве только когда взрослым удавалось достать селедку, которую она любила больше всего и могла есть с мятой картошкой постоянно. Катя с Ривой горевали, шептались на кухне, но ни мать, ни тетка, избаловавшие Алочку, считавшие ее неземным созданием, не могли и предположить, насколько Алочкины еврейский ум и русская стойкость, замешанные на любви, на красоте, окружавшей ее с рождения, ценить которую учила мать во время прогулок по Гоголевскому бульвару, уже склеились в незаурядной силы характер.

Вечерами Алка пропадала у любимых школьных подруг – Лены Аристовой и Лены Веселовской. Обе были красавицами, крупными, статными, несмотря на войну, холеными, их отцы были профессорами в Новосибирском университете. Веселовских в годы войны хоть и уплотнили, но далеко не так, как других, у Лены была отдельная комната, и подруги, изредка прихватывая с собой и Ирку, до позднего вечера гоняли пустой чай и разговаривали. Алка боготворила подруг, впитывала каждое их слово. В собственной семье она знала только безграничную любовь и баловство, но, по сути, ее образованием никто не занимался. Подруги же свободно читали по-английски и были напичканны всеми возможными познаниями из истории и даже философии.

– Сколько продлится война, зависит только от союзников, – любили повторять они.

– От союзников? – недоумевала Алка.

– Ну да, от англичан и американцев…

Подруги пускались в рассказы об Америке, они знали все: и про Рузвельта, и про то, что в тридцатые годы в Америке был кризис, «Великая депрессия». «От перепроизводства, – объясняли они. – Рабочие получали гроши, а потогонная система США заставляла их делать все больше и больше товаров. Дело кончилось тем, что товары перестали покупать, капиталисты стали разоряться один за другим, фабрики и заводы закрывались, а рабочих выгоняли. Пришел Рузвельт и объявил совсем другую политику, “Новый курс”, кажется… Америка очень быстро поднялась, просто на удивление. Теперь она производит больше машин, чем все другие страны, вместе взятые. Или почти столько же. Если американцы вместе с англичанами по-настоящему вступят в войну в Европе, то Гитлера сметут тут же. Только бы дождаться объявления второго фронта. Сталин для этого едет в Ялту».

Подруги, конечно, учились музыке. В четыре руки они с Иркой поочередно играли на пианино, Алка слушала, не понимая, почему ее никогда не учили музыке – она ведь растет в семье музыкантов! Свою собственную дочь она обязательно будет учить играть на рояле. В том, что у нее будет именно дочь, Алка не сомневалась.

Уходя, Алка собирала очередную порцию книг – она занялась своим образованием и читала теперь все подряд, но главным образом западную классику, которой в доме Веселовских были уставлены все шкафы, – и шла провожать Ирку домой. По городу, если, конечно, не носить продукты в авоське у всех на виду, ходить было безопасно, ни Катя, ни Маруся не препятствовали дочерям проводить время у подруг, ворчал только Соломон, но Алка уже научилась ставить отца на место.

Проводив сестру, Алка с книгами шла домой. Путь от Иркиного дома пролегал через железнодорожное полотно, часто Алка надолго застревала у переезда и стояла, глядя на проносящиеся перед ней длинные товарные эшелоны. Они шли одни за другим, все бесконечные, все на запад. Поезда «лендлиза» везли из Америки тушенку, галеты, шоколад, сухое молоко, масло, станки и, конечно, зачехленные американские машины «виллисы». «Союзники… Америка нам поможет выиграть войну. Каждый час поезда. А машин, машин, этих новеньких “виллисов”, сколько!..»

Поезда все шли и шли, Алка едва успевала перебежать на другую сторону насыпи, как вдали слышался долгий свисток очередного состава. Она оборачивалась, смотрела, как зачарованная, на проносящиеся мимо вагоны с американскими эмблемами– сорок, пятьдесят, семьдесят четыре… «С такой-то помощью мы должны скоро, очень скоро выиграть войну…»

«Сани ехали все быстрее, он все больше отставал, но видел, что отец не сводит с него глаз. Он бежал и бежал, а сани удалялись. Витька уже не различал лица отца, потом и повозка слилась в темное пятно на фоне серого ночного снега, но продолжал бежать».

Степан Иванович поднялся на заре, вышел из-за занавески, отделявшей от горницы их с женой угол избы за печью, напился воды из кадки, глянул вверх, на полати, где рядышком посапывали два его сына: «Взять, что ли, с собой? Ладно, пусть малой поспит, накосит еще свое». Он тронул за вихры старшего, Ваську.

– Вась, вставай, сено косить пора.

Васька промычал что-то, попытался зарыться поглубже в подушку, но тут же вздернул голову:

– Бать, на покос пойдем? С мужиками?

– Ты вставай, да шибко не шуми, все еще спят. Умойся давай и выходи. Хлеба вон возьми со стола… Я за косами пошел.

Васька, лягнув спящего рядом младшего Витьку, слез с полатей, плеснул в лицо воды из рукомойника, висевшего у притолоки, сунул за пазуху ломоть хлеба. Выбежал во двор: «Ща, бать, я быстро…»

Степан Иванович с двумя косами на плече – одна покороче, специально для Васьки приладил, – и сын вышли за калитку, пересекли поляну, за которой бежала узкая речка, взяли вправо и берегом пошли вдоль деревни в сторону полей. В затылки им уже светило солнце, но еще стояла, как и положено, роса. Васька вприпрыжку семенил рядом с отцом, поглядывая на реку, от которой поднималась влажная утренняя дымка.