Сейчас Фелдер с Найтом стояли на пустыре, где прежде теснились кирпичные здания, и смотрели на постройку, освещенную тусклым лунным светом. Домишко был всего один и торчал над землей древним окаменелым зубом. То, что он уцелел, не вязалось ни с какой логикой, хотя Фелдер давным-давно усвоил, что, как и промысел Божий, пути авиабомб совершенно неисповедимы. Некоторые из них падали и не взрывались. Другие сносили, к примеру, какой-нибудь магазинчик, не затрагивая ничего вокруг, – или же, как испытали на своей шкуре бедолаги в «Кафе де Пари», ложились с дьявольской точностью в единственно уязвимую точку надежного, казалось бы, строения, куда и по наводке вряд ли попадешь.

Были еще и бомбы, которые уничтожали целые кварталы, но оставляли, как в данном случае, единственный жилой дом, стоящий как монумент славному лондонскому прошлому.

Этот дом оказался покрупнее его разрушенных «собратьев», хотя в остальном был ничем не примечательным. Так, обычное жилье для среднего класса, притулившееся на рабочей улице, хотя, может, и слегка добротней. Фелдер облюбовал домишко после того, как засек качество штор на окнах и углядел в гостиной старинные картины в рамах, красивые ковры и главную приманку – заманчивый шкаф с надраенной серебряной утварью.

Осмотрительные расспросы помогли ему собрать нужные сведения. В домике коротала свой век вдова, некая миссис Лайалл. Ее муженек в конце прошлой войны перешел в мир иной.

Правда, вламываться в дома, где еще жили их владельцы, Фелдер избегал: слишком рискованно и чревато столкновением с хозяевами. Насилия он не чурался, но, как и любой сметливый человек, предпочитал его по возможности избегать. Но времена наступили тяжелые и с каждым днем становились все трудней. Несмотря на замашки, Фелдер смирился с нехитрым фактом, что для продвижения по «карьерной лестнице» ему необходима протекция, которая дается, увы, вассальной зависимостью (кстати, именно это и стало главным камнем преткновения в банде Билли Хилла). Однако, как ни крути, но только пресловутое подчинение и давало наилучший шанс для Фелдера.

А Хилл, разумеется, потребует подношения, показывающего и уровень Фелдера, и его уважение к покровителю. Поэтому Фелдер хорошенько подумал и решил вычеркнуть из дела Гривса на один вечерок (а если точнее, то не на вечерок, а навсегда). Гривс – слабак и слишком благородный для того, чтобы приглянуться Билли Хиллу. Были у этого размазни еще и принципы: однажды он отказался взять долю от добычи в «Кафе де Пари», которую ему предложил Фелдер в качестве жеста доброй воли (а ведь Гривс тогда даже не был в деле!).

Значит, обчищать дома мертвецов он соглашался, а обшаривать их тела не желал – ишь ты, какой чистоплюй. У Фелдера на подобные сантименты не было ни минутки (у Билли Хилла, надо полагать, тоже).

Фелдер спрятал во внутреннем кармане пальто дубинку со свинцовой сердцевиной, а Найт запасся ножом и деревянным кастетом с винтами и гайками (Найт был парень рукастый и изготовил себе вещицу самостоятельно, не чета обычным уличным воришкам).

Впрочем, эти штуковины были больше для показа. Никто из них не ожидал, что пожилая вдова будет фокусничать… но старики бывают упрямыми, так что иногда их не мешает припугнуть, чтобы будилась память и развязывался язык.

Фелдер повернулся к Найту:

– Готов?

– Угу.

И они направились к дому, шагая по разбитому тротуару.

* * *

Позднее, когда Фелдер умирал (вернее, умирал один из тех, кто был им), он недоуменно размышлял, а не поджидал ли его тот дом со своими обитателями намеренно. Что, если они дожидались его всегда, извечно, понимая некие законы вероятности, замысловатой поперечной штриховки причин и следствий. Может, они давным-давно предугадали, что их пути в конечном итоге должны неизбежно пересечься.

Участие в этом процессе Найта он не учитывал. Найт поступал, как ему сказали, а потому выбор Фелдера ограбить дом и оказался судьбоносным моментом.

Итак, жребий был брошен.

Конечно, Найт мог остановиться на любом из сотен, а то и тысяч вариантов, которые появлялись и исчезали у него в голове, когда они подходили к тому дому.

В конце концов, думал Фелдер, истекая кровью из незримых ран, разве не это подразумевала старуха?

Не одно, но многое. Не бесконечное, но созвучное с бесконечностью. Но Фелдеру было уже не до таких тонкостей – ведь тогда он пребывал в некоем решающем стыке, замерев между жизнью и умиранием, существованием и небытием, когда время словно навсегда замирает.

И какое-то крошечное утешение все же черпалось от понимания, что это – конец лишь для одного Фелдера… Он запоздало надеялся, что это – не конец для того единственного Фелдера, которого он знал – и которого будет когда-либо знать.

Но понимание пришло позднее. А пока Фелдер смотрел на домишко с окнами, укрытыми вездесущей светомаскировкой, как глаза у сокола. На крыльцо они подниматься не стали, а перелезли через ограду, окружающую дворик.

Они даже не удивились, обнаружив, что задняя дверь не заперта. Очутившись в доме, Фелдер огляделся по сторонам. Они находились в опрятной кухоньке с сосновым столом и двумя стульями. Под стеклянным колпаком горела свеча, такие же свечи освещали и прихожую. Под лестницей имелась запертая дверь, ведущая, наверное, в подвал.

Тишину нарушало лишь тиканье невидимых часов.

Узоры на стенах около лестницы первым заметил Найт. Первоначально он принял их за странные флористические обои, а когда приблизился, то решил (опять же ошибочно), что это сеть трещин на штукатурке, вроде паутинки лака на поверхности картин.

О себе Найт рассказывал немного. Напарники его тоже о себе не распространялись, если этого не требовало то или иное дельце. Оно и понятно – расспросы частенько вызывают неудовольствие! Однако Фелдер давно сообразил, что Найт кое-что смыслит в книгах и искусстве, а образован заметно лучше, чем можно, казалось бы, судить по его простецкому акценту. По сути, Найт вырос в доме, увешанном картинами, и в его семье легко и со знанием обсуждали патинирование и отбеливание, грунтовку холста и смазку яичным белком. Будь он, перед тем как умереть, лучше осведомлен о даре провидения Фелдера, он бы с бî`льшим вниманием отнесся к повествованию, изложенному узорами на стенах.

Они вдвоем подошли ближе. Фелдер протянул пальцы к путанице извилистых линий, которые на поверку оказались чернильными штрихами на, в общем-то, пустых стенах дома. Фелдер прищурился: изящная и затейливая роспись напоминала тонкие ветви ползучих растений с извилистыми отростками, как будто внутреннее пространство здесь поработили побеги гибельной поросли, зелень, на которую сдуло мертвенное дыхание зимы (если и листва могла быть здесь изначально). Эффект усиливался добавлением красных, вроде как наобум проставленных кружочков, смахивающих на мелкие плоды, жмущиеся к сухим кустам. Возле каждого кружка значились инициалы – E.J., R.P., L.C. – причем сочетания ни разу не повторялись.

И хотя найти логику в совокупности хитросплетения было невозможно, Фелдеру и Найту показалось, что на индивидуальном уровне его создатель начинал с единственной линии, которая примерно через дюйм от исходной точки членилась надвое. Затем один из каналов продолжал разделяться, в то время как другой прерывался горизонтальным штрихом над вертикальным, вроде тупика. Но даже тут наблюдались отклонения от нормы в виде пунктиров, которые в итоге находили путь обратно к основной нити. Аналогичным образом к определенным линиям крепились числа, которые Фелдер истолковывал как даты, а в особо запутанных случаях как часы, минуты и секунды. Причудливая вязь покрывала стены целиком, местами пробираясь даже на потолок: доступ к письменам обеспечивала стремянка возле двери. Узоры достигали стены коридора, где была лестница, ведущая на второй этаж.