Долабелла и Антоний оба влезли в долги, растратив больше, чем общее достояние небольших народов, и все из-за экстравагантного образа жизни и неумения вести дела. Пока Цезарь отсутствовал, занятый проблемами государства, Долабелла предложил новый, удобный для него закон о долгах, а потом захватил Форум, чтобы добиться принятия этого закона. Антоний же пошел в атаку на Форум и уничтожил пергамент с записью нового закона. В ходе схваток погибли сотни человек.

Я обошелся с ними строго, хотя с Антонием все-таки поступил более сурово. Я сместил его с занимаемой должности и назначил своим вторым консулом на этот год Марка Лепида. Я также вышвырнул развратных друзей Антония из домов, которые тот украл для них, и вернул это имущество государству. Теперь конфискованное можно будет продать с аукциона, а деньги пустить на плату римским легионам.

Я прощу Антония, ибо у него доброе сердце и он лучший воин в Риме — самый лучший, за исключением самого Цезаря. И еще он очень влиятелен. Но прощу я его лишь после того, как позор научит его смирению.

Уладив эти многочисленные проблемы, Цезарь лично встретился с враждебно настроенными римскими легионами, которые дерзостно заявились прямо в город, требуя предоставить им землю за службу. Я встретился с ними на Марсовом поле и выказал полное презрение к их мятежным действиям, назвав их «гражданами». Я дал им понять, что охотно уволю их из армии, и они стали протестовать и кричать, что они не просто граждане, но солдаты, солдаты Цезаря! А затем принялись упрашивать меня, чтобы я оставил их на службе.

В это время мои враги объединились против меня в Африке. Я намеревался встретиться с ними и положить конец этому явлению, оскорбляющему мою честь, но состояние дел в столице таково, что я не имею возможности ее покинуть. Похоже, мое личное внимание — ключевая составляющая решения нынешних проблем.

Настоящим Цезарь сообщает, что с удовольствием доставил бы это послание лично, чтобы насладиться твоими улыбками и увидеть, с каким сочувствием ты будешь читать о невзгодах его общественной жизни. Ты — единственный человек, которому он когда-либо желал довериться. Ни у кого, кроме тебя, не искал Цезарь утешения в многочисленных житейских трудностях. Ну а тем временем, вынужденный отсутствовать, Цезарь посвящает тебе эти строки:

Не обольщай безмятежностью мнимой, Венера,

Сердца усталого; вышел из вод твоих Эрос,

И киммерийские гребни Эвксинского Понта

Бурно вскипели, и вот погребен я под ними.

Твой Гай Юлий Цезарь.

Гаю Юлию Цезарю, диктатору Рима, от Клеопатры VII, царицы Египта.

Мой дорогой Цезарь! Я прочитала твое письмо тысячу раз, а потом еще тысячу раз прочла его нашему сыну, чтобы он мог узнать о том, какой у него блестящий, прославленный, мудрый отец. И еще чтобы он знал, что его отец — не просто полководец и государственный деятель, но еще и поэт, то есть, по определению греческих философов, совершенный человек. Как я мечтаю похитить тебя и защитить от многочисленных невзгод! Если бы ты был здесь, со мной, в Александрии, я позаботилась бы о том, чтобы тебе каждый день на протяжении всей твоей жизни воздавались почести, которые ты заслужил по праву. И в то же время я оберегала бы нашу частную жизнь, чтобы каждый день могла я сидеть у тебя на коленях и слушать твои рассказы о чужеземных странах и сражениях, которые ты выигрывал, и о твоих друзья и противниках, соперничающих в твоей столице. То, что ты по-прежнему продолжаешь доверять мне свои горести, — радость для меня. Я часто вспоминаю о тех счастливых, но недолгих днях после войны, когда ты начал приоткрывать мне свои мысли. Теперь же мне остается лишь внимать им издалека, через письма. Как больно оттого, что время и расстояние пролегли между нами и я не знаю, о чем ты думаешь в эту самую минуту, и не могу поделиться с тобою своими идеями сразу же, как только они приобретают очертания. Каждое мгновение мы изменяемся, не так ли?

Я поняла, мой Цезарь, в чем твой особенный гений: ты находишь свежий взгляд для каждого из многочисленных препятствий, воздвигаемых жизнью. Ты всегда открыт вдохновению, исходящему от богов и подсказывающему, как решать конкретную ситуацию. Быть может, это сама Венера надоумила тебя пристыдить твоих солдат, назвав их гражданами? Думается, это наша с тобой общая черта: боги подсказывают нам, как действовать. Быть может, это объясняется тем, что мы избраны Божественным началом, дабы возглавлять людей. Ты каждый день — новый человек, и потому те, кто цепляются за старое, страшатся тебя. Нас с тобой роднит желание покончить с традициями, более не соответствующими сегодняшнему дню. Естественно, изменения должны идти не просто на пользу нам самим, но и на благо всему человечеству.

Я беспокоюсь за твое здоровье, дорогой. Я боюсь, что когда-нибудь в пылу битвы или во время мучительных дебатов в Сенате недуг одолеет тебя. Почему меня нет рядом, чтобы я могла присматривать за тобой, поддерживать тебя, пока ты совершаешь свои странные путешествия в некие незримые места, а затем вытирать тебе лоб моим платком, когда ты, часто дыша, возвращаешься с небес на землю? Твоя голова лежала бы у меня на коленях, и всякий миг этой близости я ценила бы, как сокровище. Я смотрела бы, как ты возвращаешься ко мне из своих странствий к неведомому. Помнишь, ты рассказывал мне об этом? Мне кажется, будто ты был затерян где-то между нашим миром и потусторонним, когда смотрел на меня затуманенным, устремленным вдаль взором и говорил: «Она — это ты, а ты — это она». А потом ты снова закрыл глаза, и руки твои безвольно легли вдоль тела, соскользнув с груди, и ты мирно уснул, словно малыш, которому присутствие матери дает покой, уют и ощущение безопасности.

Теперь я подмечаю то же самое выражение на лице нашего сына. Он силен, как и оба его родителя. Хотя ему всего три месяца, он уже держит головку и внимательно смотрит на всех, кто ухаживает за ним, как будто хочет поделиться с ними тайнами жизни, принесенными прямо от богов. Я разговаривала с ним на протяжении всей его жизни, и, похоже, он вобрал мои речи в самое свое естество. Его лицо серьезно, и на нем заметен отпечаток его происхождения и всего того, что ему предстоит унаследовать. Глаза у него темно-голубые — не могу сказать, что они уже сделались серыми, как у Александра; они скрыты за тяжелыми, чувственными веками. Лоб у него неплохо вылеплен для младенца. Он худощав, как философ, несмотря на то, что припадает к груди с неистовым рвением. Я сама кормила его два месяца, по египетскому обычаю. Здешние повитухи говорят, что в первые месяцы от матери к ребенку с молоком передается некая драгоценная жидкость, укрепляющая жизненную силу, и потому я, словно какая-нибудь крестьянка, прикладывала его к груди, прежде чем передать кормилице. Я поняла, что египтянки знают о заклятиях и снадобьях куда больше гречанок.

Например, по совету жены одного жреца-египтянина я купаюсь в ослином молоке, которое мне привозят из Асуана, и к моей коже уже вернулась после родов свежесть юности. (Надеюсь, я не утомила диктатора всеми этими скучными подробностями. Я уверена, что, если бы он был здесь, я делилась бы с ним каждой возникающей у меня мыслью, от самой глубокой до самой банальной, а он относился бы ко мне снисходительно, как будто я — еще один его ребенок.)