Отец, как ужаленный, метнулся к колодцу, но на поверхности воды плавали только клочки паспорта — документ уже было не восстановить. Схватившись за голову, отец задрожал. Затем — будто дух в него какой вселился — бросился к мандариновому дереву и, отломив от него ветку, побежал назад в дом. Он уже хотел пороть Боджу, но тут вмешался Икенна: якобы это он велел братишке порвать паспорт и выбросить, потому что не хотел уезжать один. Они с Боджей решили, что вместе поедут в Канаду, когда подрастут. И хотя позднее мне (да и родителям) стало ясно, что это — ложь, отец сильно впечатлился поступком, который Икенна принял за выражение любви и который позднее — претерпев метаморфозу — интерпретировал как проявление лютой ненависти.

Когда мать с Боджей наконец пришли из больницы, Боджа, казалось, находился в милях от своего тела. Голову ему перевязали: на затылке, где и была рана, из-под окровавленного бинта высовывалась вата. Сердце у меня упало, и я содрогнулся при мысли, сколько крови он потерял и как ему больно. Я тщился понять, что случилось и что происходит: слишком все было сложно.

На остаток дня мать превратилась в подобие фугаса и взрывалась всякий раз, стоило приблизиться к ней хоть на дюйм. Позднее, готовя на ужин эба, она стала разговаривать сама с собой. Жаловалась, что просила отца перевестись обратно в Акуре или забрать нас к себе, а он так ничего и не сделал, даже к начальству не обратился. И вот теперь, причитала она, ее дети разбивают друг другу головы. Икенна, продолжала мать, стал для нее чужим. Ее губы не переставали шевелиться, даже когда она накрывала на стол, а мы занимали места на наших деревянных обеденных стульях. А когда мать поставила последний предмет — чашу для мытья рук, — то расплакалась.

В ту ночь наш дом погрузился в тишину и страх. Мы с Обембе отправились к себе пораньше, и Дэвид — опасаясь оставаться с раздраженной матерью — последовал за нами. Я долго не мог заснуть и прислушивался, не пришел ли Икенна, но все было тихо. Втайне я даже надеялся, что до утра он домой не вернется. С одной стороны, я боялся ярости матери, того, что она сделает с Икенной. С другой — слов Боджи, которые он произнес по возвращении из больницы: с него довольно.

— Обещаю, — говорил Боджа, облизнув кончик указательного пальца в традиционном жесте дающего клятву, — больше он меня из комнаты не выставит.

В подтверждение своих слов он улегся на свою кровать. Я боялся, что будет, когда Икенна вернется и застанет его там. Меня одолевало дурное предчувствие, что Боджа когда-нибудь все же отомстит за обиды. Тело мое уже изнемогало, пресыщенное событиями дня, однако я все размышлял, как глубоко проникла отрава в душу Икенны и к чему это приведет.

Саранча была предвестником.

Накануне сезона дождей она заполоняла Акуре и большую часть юга Нигерии. Эти крылатые коричневые насекомые размером с рыболовную мушку как по команде выскакивали из отверстий в земле и устремлялись туда, где видели свет. Он притягивал их, точно магнитом. Обычно жители Акуре радовались появлению саранчи: дождь исцелял землю, истерзанную за время сухого сезона жестоким солнцем и гарматаном. Дети зажигали лампочки и светильники и подносили к ним миски с водой в надежде, что сумеют сбить насекомых в емкость или что те лишатся крыльев и утонут сами. Люди собирались вместе и, лакомясь жареными тельцами саранчи, радовались скорому приходу дождя. Однако дождь приходил — обычно через день после появления саранчи — в виде сильной бури, срывая крыши, разрушая дома, унося многие жизни и превращая целые города в странного вида речные русла. Саранча из глашатая добрых событий превращалась в вестника зла. Вот какая доля ждала акурцев, всех нигерийцев и нашу семью на той неделе, что следовала за травмой головы Боджи.

Шла первая неделя августа, и наша футбольная команда мечты вышла в финал Олимпиады. За недели до этого базары, школы, офисы осветились именем Чиомы Ажунвы, завоевавшей золото во славу захолустной страны. И вот наши футболисты победили в полуфинале бразильцев и теперь готовились сразиться за золото с аргентинцами. Страна сходила с ума от радости. И пока в далекой Атланте люди на летней жаре размахивали флагами Нигерии, Акуре медленно тонул. Проливной дождь вкупе со свирепым ветром, оставившим городок без света, лил накануне финального матча между нигерийской «дрим-тим» и Аргентиной. Дождь не прекратился и утром в день матча, утром третьего августа, он барабанил по цинковым и шиферным крышам — до заката, пока наконец не ослаб и не перестал. В тот день из дома никто не выходил, Икенна в том числе, он заперся в комнате и вел себя тихо, лишь время от времени подпевая кассетному магнитофону с радиоприемником — прибор сделался его главным товарищем. К этому времени старший брат окончательно отгородился от нас.

Мать ругала его за то, что он ранил Боджу, но Икенна возразил, что Боджа начал ему угрожать.

— Я не мог просто стоять и слушать, как этот сопляк мне угрожает, — заявил он, встав на пороге комнаты. Мать тщетно умоляла его выйти в гостиную и поговорить там.

А потом, замолчав, Икенна расплакался. Вероятно, устыдившись своего взрыва чувств, он убежал к себе и заперся. В тот день мать сказала, что теперь полностью уверена в безумии Икенны и что его лучше остерегаться, пока не вернется отец и не вразумит его. Я, правда, и так с каждым днем все сильнее боялся того человека, в которого превратился Икенна. Боджа и тот, несмотря на обещание больше не давать слабины, подчинился велению матери и старался не попадаться Икенне на глаза. Он уже полностью поправился, и с него сняли повязку: на месте удара остались вмятина и рубец.

Вечером, примерно к тому времени, когда должна была начаться игра, дождь прекратился. Икенна куда-то пропал. Мы все ждали, когда восстановят подачу электричества, хотели посмотреть заветную игру, однако к восьми часам еще сидели без света. Весь день мы с Обембе проторчали в гостиной, читая при скудном дневном свете. Я читал любопытную книгу в мягкой обложке о животных, которые разговаривали и носили человеческие имена; это были домашние животные: собаки, свиньи, куры, козы… О моих любимых диких зверях не говорилось, но я не отрывался: меня затягивало то, что животные думали и разговаривали подобно людям. Я увлеченно читал, когда Боджа, сидевший все это время тихо, сказал матери, что хочет посмотреть матч в «Ля Рум». Мать в это время играла с Дэвидом и Нкем в гостиной.

— Разве уже не поздно? Дался тебе этот матч, — сказала она.

— Нет, не поздно, я пойду.

Немного подумав, она взглянула на нас и сказала:

— Ладно, только будьте осторожны.

Прихватив фонарь из комнаты матери, мы вышли в сгущающиеся сумерки. Тут и там виднелись скопления домов, освещенных благодаря генераторам — устройства громко гудели, наполняя район сплошным белым шумом. Большинство жителей Акуре верили, будто местные богачи подкупили отделение Национального ведомства энергоснабжения, чтобы во время вот таких крупных матчей вырубался свет и они могли заработать, устраивая платные просмотры. «Ля Рум» был самым современным отелем в нашем районе: четырехэтажное здание, обнесенное высоким забором с колючей проволокой. По ночам, даже когда пропадало электричество, яркие фонари, что высились над стеной, проливали озера света на прилегающую часть улицы. В тот вечер, как и в другие, когда случались перебои в энергоснабжении, «Ля Рум» превратил свой вестибюль в импровизированный телезал. Снаружи для привлечения людей водрузили крупную вывеску с цветным плакатом: логотип Олимпийских игр и подпись «Атланта 1996». Когда мы пришли, вестибюль и в самом деле оказался битком набит: люди теснились по всему помещению, изворачиваясь и стараясь увидеть хоть что-нибудь на двух четырнадцатидюймовых экранах, поставленных друг напротив друга на высоких столах. Те, кто пришел раньше всех, устроились на пластиковых стульях поближе к экранам; остальные зрители, которых становилось все больше, толпились позади.