Но ты, современность, не веришь ни в рай, ни в ад, ты веришь в доктора Эм, избавляющего тебя от твоих неврозов. И тебе ни к чему откровение, тебе «к чему» психотерапия. Тебе не нужна метафизика, тебе нужен процесс…

С некоторых пор в процесс доктора Эм был вовлечен и еще один, новый клиент. И сейчас, пока она все еще названивала на мобильный Евгению и Любе («Ах, неужели все же покончили с собой?»), он ожидал перед входной дверью, поглядывая на часы.

Исковерканный, исчерченный в рваные дыры письмом Чины, перед дверью доктора Эм ждал Борис.

Преданный своим собственным предательством, в своих неосознаваемых фантазмах все эти дни он призывал Евгения. О, как он хотел бы его убить! Как он хотел бы пронзить Евгения, поставив его на четвереньки и, поддрачивая ему одной рукой, и властно придерживая другой, драить его и драить, драть и драть, жестоко врываться и вырываться, и еще раз, и еще, врываться и вырываться! Хрипя и храпя, превращая его постепенно в себя и становясь постепенно им. О, Чина была тысячу раз права, ему нужен был Евгений. И ему нужно было самое дорогое в Евгении. Ему нужно было, чтобы Евгений заплакал от счастья под его вдохновенными и жестокими ударами, чтобы он закричал от наслаждения, прозревая наконец, что никакого Бога нет. Ебать сладко и жестоко. Ебать и быть. Быть в этот сладчайший из мигов Евгением и позволять ему, Евгению, мстить.

Но как рассказать об этом доктору Эм?

В клубящейся черной мгле длился и длился фантазм. Наконец часы показали ровно три и Борис позвонил.

Перед тем, как открыть дверь, доктор Эм выключила мобильный и хладнокровно дала себе еще минуту, чтобы сосредоточиться и вспомнить проблему нового клиента, над которой в прошлый раз она уже начала работать.

«Да, что-то про бывшего друга и его любовницу. Да-да, которая в конце концов стала любовницей клиента и которая… Да-да, так трагически погибла одиннадцатого сентября…»

Второй звонок затрубил в слуховых каналах доктора Эм.

«Да-да-да, написав перед смертью какое-то мучительное, непереносимое для клиента письмо, которое недавно вручил ему его бывший друг. А друг, кстати, вдруг так внезапно разбогател…»

Странный, затягивающий и затягивающий в себя интерес повлек доктора Эм в сторону этого «разбогател». О, этот снова поднимающийся сладостный зуд и постепенно зреющая в глубине научного лона фантастическая догадка, что, может быть, друг Бориса это и есть…

«О, Господи!»

Третий звонок глубоко пронзил ее сердце и едва не достиг психоаналитической глубины.

«Евгений…»

Она застегнула пуговицы на блузке, подлетела к двери, нащупала твердыми пальцами холодный дверной замок, и, уже выстраивая мысленно стратегию сеанса, наконец открыла…

Друг Бориса и в самом деле оказался Евгением. И процесс освобождения от невроза, едва начавшись, вдруг резко подошел к концу. Борис даже не смог скрыть своей торжествующей усмешки. Ведь тот, кто принес ему, Борису, это унизительное письмо, оказывается, хочет своей смерти.

– А поскольку вы его явно недолюбливаете, – повторяла еще раз концепцию освобождения от невроза докторша Эм, – то мы… мы просто разыграем это с вами обоими как упражнение. И вы оба окончательно сублимируете всю идущую на вытеснение энергию. И снова станете старыми добрыми друзьями.

– Или старыми добрыми врагами, – криво усмехнулся Борис.

– Нет, нет! Я вовремя вас остановлю. Но позвонить и пригласить его на встречу, повторяю, должны именно вы. И учтите, ваше приглашение должно прозвучать, как вызов. Только тогда он сможет переключить агрессию против себя – во вне. Это «во вне» зацепит его и потащит, и, – она помедлила, – они с Любой обязательно придут. Любе, кстати, можно будет предложить роль Чины.

– Значит, говорите, вызов, – мрачно проговорил Борис, вспоминая про то, как они расстались с Евгением, и про свой спрятанный в баре револьвер.

Черный излом яркого солнца разбудил их, коснувшись их ресниц. Они спали долго, может быть, целую вечность, но они наконец проснулись. Они проснулись как две черных звезды на кристально белом и ярком полночном небе проклятого полдня. И черное стало белым, а белое черным. Так всё, о чем сегодня кричат «истина», оказывается не более, чем вчерашняя ложь.

Не было гостиницы, не было медленного метрдотеля, не было ключей, не было стен, не было автобусов, офисов, магазинов и всех тех узких, словно бы кем-то в насмешку назначенных в удел человеку «прав человека» и «обязанностей человека», не было ни наказания, ни раскаяния, ни угрызений совести, ни нравоучений морали. Не было мостов, они были сожжены, и не было башенных кранов, воздвигающих новые небоскребы, не было прозрачных банковских комнат, описанных еще Доктороу, где клерки сидели, разделенные стеклянными перегородками. Не было искусственной зари, золотых сортиров и подлой, шарящей в темноте по карманам бедноты. Не было помпезных либеральных оркестров с американскими нотами, коммунистической и фашистской сволочи, аспирина Бауэра и прочая, прочая…

Не было ничего.

Лишь две черные звезды.

Зигзаги полоснули в окно. И там, где только что было солнце, встала синяя мгла. Сгустившись в фиолетовое, она исполнила эту гостиницу лишь как иллюзию, как будто бы она, эта гостиница, была не более, чем фортепианная гамма. Это мог быть и кельтский средневековый замок, и фантастическая планета.

Так проснулись они, прекрасные убийцы, порождение великой ночи, той, что несет свою черноту ради Божественного блеска звезд. И первое наслаждение, первое небо, стало их наградой.

О, Луна, иссасывающая огонь своего бога, бога пизды, жаждущей своего героя, роя меда пчелиного сот, нагнетателя нестерпимых света терпеть, за что дарит она ему себя, о наш черный бог, проваливаясь в сладчайшую из пыток, о Соссюр, соси наш язык, рассыпаясь мурашками наслаждений, пауза, снова и снова йух, свистит нагнетатель в едзипе, о, азбука, исступление стилей, священная абракадабра, о сладчайшая из ебль Луны, о запруженная запруда, дождавшаяся своего героя, прорывайся же брызгами огненного восторга, и звени, звени язык наш, било, в колокол их пламенной битвы, и хрусти, ломаясь под нашими русскими словами, дешевая голливудская порнография!

Они все еще лежали в постели.

– Мы изменили мир? – благодарно улыбнулась Люба.

Евгений засмеялся.

– Мы только начали.

– Как Гулливер и его Любовь, – засмеялась и она, – шагнем мы через дома и тогда под нашими шагами захрустит их прозрачное человеческое стекло.

– Но не ради мести, а во имя великого после.

– А что будет тогда?

– После того, как мир изменится?

– Да?

Евгений с улыбкой посмотрел на нее.

– Никто этого не знает.