Мне удалось заставить себя взять в руку его кисть – холодную, а главное – лёгкую, как птичье крыло. Спросил какую-то глупость, вроде – ну как?

– Страшно… – ответил он просто. – Очень страшно.

Вся эта чушь про синие губы, запавшие глаза и прозрачную, как папиросная бумага, кожу оказалась правдой. Ещё был жуткий кадык, острый, точно застрявший в горле камень. Ещё – реденькая седая щетина. Я никогда не видел его небритым – он был настоящим джентльменом, Верин старикан, – крахмальные сорочки, туфли, ногти, часы на серебряном браслете. И ещё он верил в бога. По-настоящему, без дураков, – не воскресные прогулки в церковь и молитвы по праздникам, а серьёзно – он даже библию читал с карандашом, что-то выписывал оттуда в блокнот. Так, должно быть, верил в бога Эйнштейн или Ньютон. Мне он как-то сказал – человек верит в бога вопреки доказательствам. Именно в этом суть веры.

И вдруг – страх. Мне-то казалось, дураку, он вприпрыжку побежит туда – к тем сияющим вратам.

После похорон мы вернулись домой, прилетели ночью. Битый час разыскивали машину на стоянке – ни я, ни Вера не помнили, где мы её бросили. Я сел за руль, хоть прилично выпил в самолёте. Шесть часов полёта, получилось как-то само собой. В Вашингтоне стояла духота. Над городом в мутной дымке висела размазанная луна, воняло тиной. Отлив обнажил широкую полосу чёрной жижи, казалось, берег залит застывающей смолой. Я никогда не любил этот город, хоть и прожил тут шестнадцать лет. Зачем-то повторил эту фразу вслух. Вера не ответила. Даже не повернулась. Скосив глаза, я разглядывал её профиль на фоне окна, за которым неслась ночная обочина. Да, дочь своего отца, раньше я не замечал сходства.

За всю неделю мы сказали друг другу от силы две дюжины слов. На мою последнюю фразу – я уезжаю в Вермонт – Вера просто кивнула. Точно я собирался выйти за газетой.

Прошло одиннадцать месяцев. Я в Вермонте. Простота решения оказалась обманчивой. Должно быть старик был прав в главном – всё дело в вере. И не обязательно в бога.

Лисёнок проснулся и начал скулить. Я распахнул холодильник – упаковка пива, жгучий мексиканский соус, полбутылки белого вина. Я нырнул глубже – засохший сыр, пара подозрительных банок неясного происхождения. Комок фольги, который я не рискнул разворачивать. Тут же лежала буханка каменного хлеба. На дне маслёнки желтел кусок оплывшего сливочного масла.

Масло лисёнку понравилось. Он азартно лизал его острым розовым языком, гоняя маслёнку по кафелю кухни. За окном совсем рассвело, но утро не задалось – солнце едва проглядывало. Натянув резиновые сапоги, я громко протопал на крыльцо.

Вода ушла. Река, грязная и злая, шумно пенила мутные волны, унося вниз по течению мусор и обломанные ветки с яркой листвой. Ветра не было. Мокрые и тёмные деревья молча стояли в оцепенении, точно после обморока. Трава под сапогами жирно чавкала. С удовольствием шлёпая по лужам, я прошёл к сараю. Сейф исчез. Не веря глазам, я наклонился и потрогал ладонью траву. На том месте, где он стоял ясно отпечатался прямоугольник, трава там была бесцветной и вялой. Будто мёртвой. Осторожно, точно боясь кого-то вспугнуть, я заглянул за угол сарая. Пусто было и там.

– Не, – возразил я неизвестно кому. – Чушь…

Невероятно, чтобы вода утащила такую тяжесть. Я рассеянно пожал плечами и пошёл дальше. Берег был покрыты мусором, который обычно оставляет морской прилив – щепки, камни, водоросли. Попадались пластиковые бутылки и смятые банки из-под пива. В сучьях яблони застрял изуродованный пляжный зонт – из комка белого и жёлтого брезента топорщились стальные спицы. Дальше валялась резиновая покрышка от грузовика, ещё дальше – белела рябым стволом, вырванная с корнем, берёза. На опушке леса я набрёл на гинекологическое кресло, приплывшее неизвестно откуда прямо с куском пола. Стараясь не вдаваться в символизм находки, я повернул обратно к дому.

Если бы у меня оставалось последнее желание – чего бы я пожелал? Мысленно перебрав варианты, пришёл к выводу – ничего. Да, скорее всего, ничего. Желания сами собой разделились на две категории: карликовые и циклопические. Ещё была категория утопических, вроде бессмертия и мира во всём мире, но желания такого сорта выходили за рамки здравого смысла. О чём Ева в своё время предупреждала.

Я шёл по опушке соснового бора. Прежние хозяева обнесли этот кусок земли колючей проволокой. То ли тут когда-то паслись их коровы, а может быть, овцы, то ли заграждение адресовалось лесному зверью. Проволока проржавела, деревянные столбы сгнили и поросли мхом. Моя русская память, не отягощённая сельскохозяйственными образами, тут же выдала две ассоциации – тюрьма и война. Как же они нас выдрессировали! Ничего кроме окопа или вышки с пулемётом в голову даже и не пришло. Я тронул пальцем ржавую колючку. Интересно, а о чём думала Вера, глядя на эту проволоку? Все три года я обещал жене разобрать ограду. Три с половиной. Я подошёл к столбу, пнул сапогом в основание, под мхом оказалась труха. Столб, покачиваясь, повис на проволоке. Гниль! Да тут даже и инструменты не нужны, голыми руками можно. Ну и ногами, конечно.

Ржавая проволока легко ломалась, я без особых усилий выдирал её из трухлявых столбов. Удар сапогом – от пинка столб разлетался фонтаном рыже-зелёной трухи, точно дряхлый пень, ещё удар, ещё. Я вошёл в раж, рвал и комкал проволоку, она топорщилась, норовила расцарапать лицо. Местами железо не сгнило и под оранжевой пылью ржавчины скрывалась крепкая сталь. В азарте я не заметил как порвал штанину, сквозь джинсовую тряпку на бедре проступило бурое пятно. Ах ты дрянь! Штаны совсем новые! Битва приобретала личный характер.

Ограда не сдавалась. Несколько раз я падал, но тут же вскакивал и снова бросался в бой. Рычал и плевался, как янычар-берсерк. Вдобавок к джинсам, разодрал рукав куртки, вся одежда теперь была в земле, траве и ржавчине, пот тёк по спине, по лицу, щекотно лез в глаза. Руки, чудовищные, будто чужие, были липкими от крови и грязи.

– Дурак, хоть перчатки бы надел, – ласково проговорил знакомый голос.

Это было так неожиданно, что я застыл. Будто меня застукали за чем-то неприличным. Голос прозвучал совсем рядом, я оглянулся.

– Не туда смотришь.

Теперь голос доносился из леса. Я раздвинул кусты орешника, начал вглядываться в темень чащи. Там хихикнули.

– Я на секунду забежала – проститься. Мы расстались как-то не так… Нехорошо расстались.

– Прости, –