– Этот робот тоже не лгал. Я была там.

– Почему?

– Чтобы скрыть его от тебя. Он в очень плохом состоянии, – сказала Сина, – и не хочет, чтобы его беспокоили. Я знала, что, если бы я сказала тебе, что он дома, ты захотел бы его увидеть. У него недостаточно сил, чтобы принимать гостей. Это была невинная ложь, Эдмунд.

– Что с ним?

– Точно неизвестно. Видишь ли, на этой планете осталось не слишком много медицинской аппаратуры. У меня есть, конечно, диагностат, но на этот раз он не дал достаточной информации. Думаю, что могла бы описать его болезнь как разновидность рака. Только это не рак.

– Ты можешь описать симптомы этой болезни?

– Что это тебе даст? Его тело начало изменяться. Он превратился в нечто странное, отвратительное и жуткое. Подробности тебе ни к чему. Если ты считаешь, что с Дикстрой и Полин произошло нечто чудовищное, то ты был бы потрясен до глубины души, увидев Курца. Но этого я тебе не позволю. Я так же должна оберегать тебя от него, как и его от тебя. Для тебя будет лучше, если ты его не увидишь.

Сина присела на камень, скрестив ноги, и начала расчесывать мокрые спутанные волосы. Гандерсен подумал, что она никогда не была столь прекрасна, как в это мгновение, одетая лишь в лучи солнца. Эту картину омрачало лишь одно пятно – холод в ее глазах. Неужели из-за того, что она каждый день видит чудовище, в которое превратился Курц?

– Курц наказан за свои грехи, – после долгой паузы сказала Сина.

– Ты действительно в это веришь?

– Да, верю, – ответила она. – Верю, что существуют грехи и существует расплата за грехи.

– И что где-то высоко на небе сидит старец с седой бородой и записывает дурные поступки каждого – тут прелюбодейство, там ложь, тут обжорство, а там тщеславие? Что он правит миром?

– Понятия не имею, кто правит миром, – сказала Сина. – И вообще, правит ли им кто-нибудь. Пойми, Эдмунд: я не пытаюсь переносить средневековое богословие на Белзагор. Я не буду клясться Отцом, Сыном и Святым Духом и утверждать, что во всей Вселенной действуют одни и те же фундаментальные законы. Я просто говорю, что здесь, на Белзагоре, мы живем в соответствии с некоторыми моральными принципами, свойственными для этой планеты, и если кто-то чужой появится на Белзагоре и эти принципы нарушит, то он об этом пожалеет. Это не наш мир, он никогда им не был и никогда не будет. Мы живем здесь под постоянной угрозой, поскольку не понимаем царящих здесь законов.

– Какие грехи совершил Курц?

– Мне пришлось бы целый день их перечислять, – ответила она. Некоторые грехи он совершил в отношении нилдоров, а некоторые – в отношении собственной души.

– У нас у всех на совести грехи в отношении нилдоров, – заметил Гандерсен.

– В некотором смысле да. Мы гордые и глупые, и не хотим видеть их такими, какие они есть, и немилосердно их эксплуатируем. Это, конечно, грех. Грех, который наши предки совершали на всей Земле задолго до того, как мы завоевали Космос. У Курца, однако, было больше возможностей грешить, чем у всех прочих, – ибо он был в большей степени человеком. Когда приходит грехопадение, ангелы падают с очень большой высоты.

– Что делал Курц с нилдорами? Убивал их? Резал на куски? Бил?

– Это грехи против их тела, – сказала Сина. – Он поступал хуже.

– Как же? Скажи.

– Ты знаешь, что происходило на биостанции, расположенной к югу от космопорта?

– Я работал там несколько недель с Курцем и Саламоне, – сказал Гандерсен. – Давно, когда я был еще новичком на этой планете, а ты – маленькой девочкой на Земле. Я видел, как они оба выманивали змей из джунглей, брали у них яд и давали пить нилдорам. И сами тоже пили.

– И что тогда происходило?

Он покачал головой.

– Я никогда не мог этого понять. Когда я попробовал как-то раз вместе с ними, у меня возникло впечатление, что мы все трое превратились в нилдоров, а трое из них превратились в нас. У меня был хобот, четыре ноги, бивни и гребень. И все выглядело иначе, так как я смотрел глазами нилдора. Потом все кончилось, и я снова оказался в собственном теле, но меня преследовало страшное ощущение вины и стыда. У меня не было возможности выяснить, что это – действительно телесная метаморфоза или только галлюцинация.

– Галлюцинация, – сказала Сина. – Благодаря яду ты открыл свой разум и душу и проник в сознание нилдора, а в то же самое время нилдор проник в твое сознание. Какое-то время нилдор считал себя Эдмундом Гандерсеном. Для нилдора это переживание, подобное экстазу.

– Значит, в этом заключался грех Курца? В том, что он приводил нилдоров в экстаз?

– Змеиный яд, – объясняла Сина, – используется также во время церемонии повторного рождения. То, чем занимались ты, Курц и Саламоне в джунглях, – жалкая, крайне жалкая имитация повторного рождения. Нилдоры принимали в ней участие, но для них это было святотатством, причем по многим причинам. Во-первых, это происходило не в соответствующем месте. Во-вторых, не были исполнены соответствующие обряды. В-третьих, церемонией руководили люди, а не сулидоры, и поэтому все происходящее превращалось в пародию на высшее священнодействие, какое только бывает на этой планете. Давая нилдорам яд, Курц заставлял их участвовать в чем-то дьявольском. Воистину дьявольском. Редкий нилдор устоит против подобного искушения. Курц находил удовольствие как в галлюцинациях, которые вызывал яд, так и в искушении нилдоров. Думаю, что это доставляло ему еще большее наслаждение, чем галлюцинации. Это самый тяжкий его грех – он склонял невинных нилдоров к тому, что на этой планете считается вечным проклятием. В течение двадцати лет на Белзагоре он хитростью заставил сотни, а может быть, тысячи нилдоров разделить с ним чашу с ядом. Наконец его присутствие стало невыносимым, а страсть творить зло уничтожила его самого. Теперь он лежит наверху, не живой и не мертвый, но уже не угрожает кому-либо на Белзагоре.

– Ты хочешь сказать, что инсценировка местного аналога Черной Мессы довела Курца до такого состояния, что ты прячешь его даже от меня?

– Я в этом убеждена, – сказала Сина. Она встала, потянулась и кивнула Гандерсену. – Идем домой.

Они шли обнаженными через сад, рядом друг с другом, будто это был первый день творения, а тепло ее тела и тепло солнца возбуждали его страсть. Дважды у него возникала мысль о том, чтобы повалить ее на землю и утащить в экзотические заросли, и дважды он сдерживал себя, сам не зная почему. Когда до дома оставалось полтора десятка метров, он вновь ощутил растущее внутри его желание. Он повернулся и положил руку ей на грудь. Она не оттолкнула его.

– Скажи мне сначала еще одно, – попросила она.

– Если смогу.

– Почему ты вернулся на Белзагор? Но только правду. И что влечет тебя в Страну Туманов?

– Если ты веришь в грех, – ответил он, – ты должна верить и в возможность его искупления.