в Вовкину сторону циничные взгляды, прыскали в кулаки, имея в виду нескромные предположения, не имеющие под собой почвы.

Ему было безразлично: творческий процесс завораживал.

Часа три Огурец мучил девочку, заставляя стоять и сидеть в неудобных позах, оголять коленки и плечи, улыбаться, грустить, плакать. Последнее у Вероники получалось особенно трогательно. Результатом совместной деятельности были три плёнки негативов.

Проводив гостью, Вовка всю ночь просидел в лаборатории. Утром на стене красовалась целая галерея из чёрно-белых снимков большого размера, профессионально наклеенных на оргалит.

Толи Огурец был молодец, то ли Вероника исключительно фотогенична, но снимки были шедевральные, особенно один, где девочка с игриво оголённым плечиком, слегка наклонив голову, теребила указательным пальчиком непослушный локон, лукаво поглядывая на зрителя.

Кто бы теперь поверил, что между Вовкой и рыжей нимфой ничего не было.

Мальчишки одобрительно хлопали фотографа по плечу, намекая на нечто пикантное, девчонки ревновали: ни одна из них не была удостоена персональной выставки.

Когда все разошлись, Вовка попросил Веронику остаться, что вызвало ещё большее подозрение.

– Ты ничего не сказала. Понравилось, нет?

– Не знаю. Я не смотрела, мне стыдно. Зачем повесил вот это, с плечом… будто я тебя соблазняю?

– Разве нет? Все думают, что у нас с тобой всё было, а мы даже не целовались. Разве ты не за этим приходишь?

– Да. То есть, нет, я любуюсь тобой, что в этом постыдного?

– И всё? Может быть нам того… поцеловаться для начала?

– Я бы очень этого хотела, но ведь ты не любишь меня, даже не стараешься приблизиться, понять.

– Поцелуй, это же так целомудренно. Я же не предлагаю тебе секс или замужество.

– Нет, Вова, без любви не могу.

– Ну, не знаю. Ты же видишь, в этом доме все целуются. Просто так. Что в этом плохого? Мы же взрослые.

После этого разговора Вероника перестала ходить. О ней напоминали лишь фотографии на стене, на которые Огурец обращал внимание только тогда, когда ему было особенно плохо, а такое случалось, но без ностальгии, как на текущую творческую веху, позволившую познать ещё одну грань бытия.

Жизнь – не пряник, будни полны проблем и трагедий, от которых не так просто увернуться, сколько ни старайся.

У того портрета, это Огурец обнаружил позднее, была одна удивительная особенность: зритель мог смотреть на него из любой точки – девочка смотрела в глаза, вызывая душевное волнение.

– Ерунда, – успокаивал себя Вовка, – это иллюзия, глюки. Какого чёрта я её не поцеловал тогда, не пришлось бы теперь нервничать? Вероника мне просто мстит. А ведь она действительно прехорошенькая. Почему я раньше это не замечал?

Портрет жил своей жизнью, Огурец своей – отдельной, но отделаться от назойливого внимания, от постоянно следящего за ним взгляда, уже не мог.

Можно было снять портрет, убрать в кладовку, но ведь это был шедевр. Второй такой создать не получалось.

“Хочешь, я тебя поцелую?”, крутилось в голове. “Нет”, отвечал невидимый собеседник голосом Вероники. И опять, и вновь. Как заезженная пластинка.

– Чем я перед тобой виноват, девочка, чем, – спрашивал сам у себя Вовка, забросивший гитару, фотоаппарат, кулинарные эксперименты, созерцание закатов, разогнавший к чёртовой матери многолетнюю тусовку, отправивший в костёр дневники и тетради со стихами,– почему не даёшь мне покоя, отнимаешь кислород? Кто ты, зачем, почему появилась в моей никчёмной жизни?

Огурец купил обои, заклеил все снимки, кроме портретов, которые были немым укором, осуждением что ли, непонятно в чём, поставил напротив специально для бесед с Вероникой приобретённое кресло.

Девочка жила почти рядом, через три дома, но Вовка боялся с ней встретиться: вдруг она замужем… или не любит больше… или…

Думы о несбывшихся мечтах терзали, туманили голову. То и дело Вовке снилось, как стоит перед девочкой на коленях, как молит о прощении, предлагает руку и сердце, но Вероника горда, непреклонна.

– Ты же этого не хотел, – упрекает она во сне и испаряется как утренний туман.

Огурец просыпался в поту с учащённым сердцебиением, поворачивался к портрету, – прости! Прости меня, Вероника! Как же я был неправ, как глуп и равнодушен! Наверно я и тогда любил тебя, но девчонок было так много, что разбегались глаза: поцеловать можно было любую. Я же не знал, как мучительны неразделённые чувства. Прости, что причинил тебе боль, если можешь! Позови меня, позови, позови…

Неприглядная бесконечность или каждому своё

Просто всё отложили до лучших времен:

Вот оденется в пурпур и золото клён,

Вот волна поцелует босые ступни,

Вот наступят лучистые снежные дни,

Вот омоет жасмин дождевая вода,

Вот скворцы прилетят, и тогда, и тогда…

Лариса Миллер

– Мне с тобой очень хорошо. Наверно втюрилась как майская кошка. Только знаешь, внутри меня живёт кто-то или что-то, заставляющее чувствовать неудовлетворённость, даже потерю. Ему, или ей, всегда неуютно и одиноко, он боится остаться ни с чем, требует постоянно искать и пробовать, всё, чего не было прежде. Мне кажется, он сильнее меня. Думаешь, я сумасшедшая? Я тебя обнимаю, а он долбит, как дятел: а если это ошибка, наша с тобой встреча, впереди столько впечатляющего и неожиданного? Отчего так неспокойно? Оставь меня. Совсем. Зачем я тебе? Может, понемногу успокоюсь.

– Не шути так со мной. Зачем? Ты же видишь, я люблю тебя.

– Потому и прошу не рассчитывать на мои чувства всерьёз, забыть, словно ничего не было, чтобы потом не жалеть. Нет во мне постоянства. Увлеклась, а сама боюсь – не приклеиться бы насмерть к твоей медовой приманке, словно муха на липкую ленту. Нет ничего ужаснее мятущейся души. Я знаю, о чём говорю. Сколько помню себя, столько и страдаю: с собой не могу ужиться, от себя бегу; сочиняю в мечтах будущее счастье, а догнать его не в силах. Наверно лень и сомнение, опасение, что размениваюсь на мелочи, упускаю неведомое, но основное, главное. Разве не заметил ты, что я постоянно скучаю, сама не знаю отчего. Всё не так, как хочется, и срастись с таким несовпадением желаемого с действительностью, ужиться с ним, я не в силах. Потому и ищу, сама не знаю чего.

– Ведь нашла уже. Я твоё счастье, неужели ещё не поняла? Человек обречён на вечное одиночество, но вместе его легче пережить, радуя друг друга поочерёдно, не давая ему вцепиться, увлекаясь