Вот тут и нашелся повод упомянуть вчерашнее приключение. Подал это так, словно среди ночи меня подстерегли и предупредили, чтобы убирался отсюда вон, иначе мне не жить. Сделали некое последнее предупреждение, ну и заодно напомнили: люди боятся МГБ больше, чем УПА, потому что эти — свои, а те — чужие. Калязин не то чтобы встревожился, но сурово предупредил: во-первых, нужно держаться осторожнее, а во-вторых, выбраться в ближайшее время в район, написать заявление об угрозе, официально заявить о контакте с врагом и переговорить со следователем МГБ, который ведет дело об убийстве в Ямках…

Такое заявление я действительно составил. Но уже при других обстоятельствах…

Целый день все было спокойно. С выпущенными на волю провел профилактическую беседу, ощущая, как эти люди тихо ненавидят меня, потом целый день занимался какими-то мелкими и необязательными служебными делами, а под вечер, отказавшись есть у Пилипчука и сославшись при этом на усталость, решил попробовать, наконец, отдохнуть — ничто не предвещало беды, прошедший день оказался тихим и не по-октябрьски теплым, волынские села вообще, как я заметил, настраивали на спокойный и размеренный жизненный лад.

А ночью постучали в окно.

На этот раз не осторожно. Орали, совершенно не скрываясь, еще немного — и высадят очередное стекло, где его набраться… Спать, как обычно, лег одетый, только ремни снял, но теперь не до них было: отчаянный стук сопровождался девичьим криком, слов не разобрать. Я схватил с пола автомат — просто так девушки среди ночи участковому не стучат. В темноте не видел часов, но прикинул: где-то за полночь, раньше в этих краях беда не ходит.

Стучать в окно бросили, теперь ломились в двери. Так и оставив ремень на столе, рядом с милицейской фуражкой, я бросился к дверям и распахнул их. В объятия сразу впорхнула девушка. Глаза уже привыкли к темноте, ночь опять выдалась светлой, поэтому я узнал ее: Марийка Ставничая, старшая дочь сельского конюха, недавно шестнадцать исполнилось, слышал: не хочет в Луцк, мама болеет, но должна, потому что есть разнарядка — учиться надо, потом и самой учить, учителей в селах мало.

— Что там такое? — спросил коротко, отстранив девушку свободной рукой.

— Скорее! Там вы нужны, дядька Середа! — Так меня иногда называла местная молодежь. — Очень нужны, бегите быстрей!

Хотел уже спросить — где, но ответ сам пришел: тут же ночь отозвалась выстрелами.

Стрекотали автоматы. Сколько их было — даже не пытался угадать. Достаточно того, что они лупили длинными очередями, потом — короткими, и я быстро догадался: короткие очереди посылают те, кто атакует, длинные — те, кто отстреливается.

Бой, что вспыхнул внезапно, шел где-то совсем рядом. Я, забыв о мотоцикле и отстранив Марийку, подался на звук, но уже через миг бежал не на звук, а увидел точное место, где началась стрельба.

Ночную темень прорезал сноп огня: что-то взорвалось и загорелось, скорее всего — чей-то дом.

— Топорчуки! — послышалось за спиной.

Но я уже и без старшей Ставничей понял: пылает дом почтальона Павла Топорчука, неразговорчивого хромого человека, которого я не представлял без велосипеда, только так — в седле и с черной почтальонской сумкой — постоянно его и видел. Двор был совсем недалеко, стреляли точно оттуда. Поэтому, повернувшись к Марийке, я крикнул:

— Прячься! Там сиди!

Стиснув ППШ в руках, я большими прыжками помчался на выстрелы и огонь, даже не думая о том, кто с кем воюет, сколько их и надолго ли хватит меня самого, когда встряну в мясорубку.

Я пробежал метров двести, когда дорогу заступили две фигуры; я заметил автоматы в руках. Единственный выход — к ближайшему забору, в кусты, и стрелять, сколько продержусь. Однако ночные люди узнали меня. Даже, как я понял позднее, знали, что побегу именно этой дорогой, потому что я услышал и сразу узнал голос Лютого:

— Не стреляй, лейтенант! Это мы! Не трогай железку!

Странно — этот окрик остановил меня. Бандеровцы видели, что я вооружен, однако сами, первые опустили автоматы. Но рассредоточились так, чтобы я даже при желании не мог воевать с обоими.

— Там Остап! — снова крикнул Лютый.

— Где? — Я тяжело дышал, до сих пор не понимая, что происходит. И почему я вообще стою, опустив ППШ, и о чем говорю с этими двумя.

Через какое-то мгновение бандеровцев вокруг стало больше. Появились внезапно, вынырнув из ночи все сразу. В лунном свете я насчитал четверых, хотя сам был уверен — их больше. Эти четверо двигались с противоположной стороны села. До сих пор не могу понять, почему и когда у меня исчезло ощущение опасности. Уже ничего не спрашивая, я двинулся с ними туда, где полыхал огонь и слышались выстрелы.

Через несколько минут перед моими глазами предстала картина: красные языки пламени охватили крышу дома почтальона Топорчука; весь двор по периметру окружили люди в форме, которую я видел на бандеровцах, и время от времени посылали автоматные очереди в сторону дома. Оттуда, изнутри, кто-то яростно отстреливался. Посреди двора, лицом вниз, лежал, раскинув руки, застреленный боец, метра за два от него — еще один труп. Немного поодаль, возле порога, умирал сам почтальон. Прямо возле калитки, вперив мертвые глаза в звездное небо, лежал Славка Ружицкий.

Я не успел прийти в себя, как послышались еще выстрелы — теперь стреляли издалека, кажется, на противоположном конце улицы. У меня никто даже не пытался забрать автомат, поэтому я взял его наперевес. И вдруг услышал совсем рядом:

— В кого стрелять будешь, Михаил?

Это говорил Остап, или же Данила Червоный. Статный, крепкий, сильный, выступил из темноты, под огненные вспышки. И в них его лицо показалось мне напряженным, почти каменным — не лицо, а маска.

Маска неприкрытой злости.

— Они все-таки пришли, лейтенант. — Червоный не сказал — выплюнул короткую фразу.

— Кто?

— Те, кого ты так хотел увидеть. Очень спешили доказать, что бандеровцы — это звери и их нужно бояться.

— Что тут…

— Мои ребята с вечера окружили Ямки. Они нагрянули полчаса назад. Часть разбежалась, часть — вон где. — Червоный кивнул на мертвых. — Один в доме, выкуриваем.

— Хорошо, дети сегодня остались у бабки ночевать, — сказал кто-то рядом.

Повернув голову, я увидел в соседнем дворе двух стариков — свекра и свекруху почтальона и двух детей, которых они прижимали к себе. Рядом стояли несколько вооруженных бойцов, за ними, держась в темноте, — соседи, жители ближайших домов. Никто не кричал, не плакал, не стонал: десятки пар глаз молча смотрели на огонь.

— Топорчучка там, — предупредил один из бойцов. — Прикрывается бабой, сука москальская!

Данила Червоный сбросил фуражку.

Передал ее тому, кто стоял ближе всех к нему, — мне, потом протянул мне же «шмайсер», который я пристроил на плечо, и вытащил из кобуры «вальтер».