— Сука! — Топорков снова сплюнул, на этот раз — удачно.

Даже теперь я не до конца верил, что это правда и что все это происходит со мной.

— Встать, — приказал Червоный и, когда предатель поднялся с земли, спросил: — Откуда знаешь? Тоже с ним служил?

— А он ваш! — Несмотря на свое положение, окровавленный Топорков почему-то развеселился. — Ваш, бандеровец! Как он на допросах пел, как клятвы давал, как материл вас всех — чисто курский соловей!

— Это правда? — Червоный теперь не смотрел на Топоркова.

— Не убивайте… Правда… В прошлом году, под Сокалем… Окружили бункер, парни себя постреляли… я не смог… Не смог я! Испугался я, страшно помирать, страшно!

— А вот так жить тебе не страшно? — все тем же ровным голосом спросил командир бандеровцев. — Топорков — старший у вас?

— Он, он старший! Он приказывал, я должен был кровью смыть…

— Ты смывал свою вину перед москалями кровью своих же, украинцев? — переспросил Червоный, и мне показалось — он прямо здесь, на месте, разрядит в пленного автомат, но Данила сдержался и спросил: — Ваше задание?

— Под видом боевки УПА заходить в села… Убивать активистов… Советских работников… Продукты конфисковывать, будто бы для нужд партизан…

— Был такой приказ — убивать своих?

— А какие они мне свои! — пленный вдруг оживился. — Друг Остап…

— Не смей так ко мне обращаться!

— Да, конечно… — Он затарахтел, словно боялся не успеть всего сказать: — Председатели колхозов, милиционеры, агитаторы, комсомольцы, училки — это же наши враги, наши с тобой! Если мне разрешают их уничтожать, если сама советская власть разрешает нам это делать — почему, почему я буду против?! Слушай, Остап, какая разница, с какой стороны уничтожать их, с той или с этой! Разве мы не…

— Врешь!

Это вырвалось у меня, Червоный не вмешивался, а пленный, словно почувствовав во мне заступника, шагнул ко мне.

— Не вру! Правда! Что им люди, тем москалям? Свои, чужие — им все равно! Я за это время, пока с ними тут, всякого насмотрелся! Это энкаведе, мы даже одну такую же точно группу, ну, как наша, летом ликвидировали — то ли засветились они, то ли еще какая напасть… Списали их, вот этими руками списали! — Он выставил перед собой руки.

— Кто дал задание? — снова спросил Червоный, но при этом смотрел на капитана Топоркова.

— Нам приказывал вот он, Топорков! Про него знаю только — до войны во Львове был, нелегально, чекист, мать его так! Ну, а им, наверное, из Луцка руководят… Или из Львова… А то и вообще из Москвы! Из Москвы, ребята, ими всеми Москва управляет!

— Очень содержательный разговор у вас, — вмешался Топорков.

— Ничего, мне хватит. — Червоный взглянул на меня. — А тебе, лейтенант? Или все это, — он обвел рукой дом, крыша которого уже проседала под огнем, двор, трупы, притихших людей, — специально для тебя? Кто ты такой, Середа, чтобы для того, чтоб тебя обдурить, мы все это устраивали?

Командир бандеровцев говорил правду. Вот только эта правда меня ну никак не устраивала. Возможно, даже наверняка, где-то была другая правда, которая не перечеркивала за одну ночь все, о чем я думал, во что верил и ради чего взял оружие в руки. Уже не глядя на Червоного — он как-то перестал для меня существовать, — я подошел к Топоркову почти вплотную.

— Он… он правду сказал?

— Лейтенант, не дури, — капитан снова перешел на русский, в его глазах отражалось зарево. — Это не твоя война. С кем ты сейчас, не понял разве? С ними нельзя иначе, нельзя, слышишь меня?

— А люди? — Я кивнул через плечо. — Эти люди, с ними тоже нельзя иначе?

— Они будут стрелять тебе в спину, лейтенант. Люди должны бояться тех, кого считают своими защитниками, — только так они потянутся к нам. — Теперь Топорков не сплюнул, а судорожно глотнул слюну. — Вот так мы будем воевать за этих людей. Иначе они не потянутся к нам, лейтенант.

Червоный стоял рядом и внимательно слушал. Боковым зрением я заметил: он жестом запретил остальным вмешиваться и даже приближаться к нам, давая, таким образом, возможность мне послушать капитана НКВД, а москалю — выговориться перед смертью: в том, что жить Топоркову осталось ровно столько, сколько времени он говорит со мной, я не сомневался.

— Пускай… Учительница, Лиза Воронова… Ее за что?

— Знала, куда ехала… — Теперь Топорков держался так, будто его не сжимали с двух сторон, как тиски, руки двух бойцов. — Что тебе до нее, лейтенант? Думаешь, вот эти, с трезубцами, действительно их жалеют?

— Она… — У меня перехватило дыхание. — Она была… она была молодой…

— А на фронте, санитарки? Тоже молодые, их тоже убивали! Война, лейтенант!

— Нет войны… Ты же сам только что… Про хребет Гитлера… Ты… Топорков… она была молодой, такой молодой… Она верила, что ее защитят…

— Пусть верит меньше! Никому не верь, лейтенант! Особенно здесь, вот ему. — Кивок в сторону Червоного.

— Она… — Чем дальше, тем труднее мне было подбирать слова. — У нее же не было еще мужчины… Ты это понимаешь?

— А ты что же, не успел?

Все.

Теперь никого и ничего не существовало вокруг. Только я и капитан МГБ Топорков. В которого я выпустил из своего ППШ длинную очередь. Я не спускал пальца с гашетки, пока не разрядил весь диск.

Помню одно: как только я сбросил с плеча автомат и выстрелил, капитана сразу отпустили, он упал на землю и мои пули рвали грудь лежащего.

Почти в тот же момент сбоку ударили еще автоматы: это бандеровцы расстреливали остальных диверсантов, которых удалось захватить живыми. Предателя Червоный движением руки велел не трогать, а когда быструю казнь завершили — протянул ему, перепуганному, свой «парабеллум».

— Когда твои парни погибали, но не сдавались, у тебя не хватило духа, — произнес он. — Теперь можешь исправить эту ошибку. Люди смотрят, ну?

Когда предатель обреченно протянул руку за пистолетом, я вдруг понял: с меня уже хватит. Поэтому отвернулся, замер с пустым автоматом в опущенной руке, прикипел взглядом к пылающему дому, даже не вздрогнул, когда позади меня грохнул выстрел.

Чья-то рука легла мне на плечо. Даже не оглядываясь, понимал — это Червоный подошел сзади. Несмотря на все услышанное и увиденное, у меня не было желания продолжать с ним разговор. Наверное, командир бандеровцев сам почувствовал это, потому что промолвил только:

— Вот и все, Михаил.

— Я убил советского офицера, — глухо сказал я в ответ. — Правда твоя. Вот и все.

— Ты расстрелял убийцу и бандита. Ты выполнил свой долг, участковый.

Это была правда. Искаженная, неправильная, не совсем даже моя — но правда, с которой я должен был жить… или умереть.

Наверное, Червоный ожидал от меня если не действий, то хотя бы каких-то слов. Только я продолжал молчать, и он проговорил: