– Анна, я завтра позвоню.

Не попрощавшись с Сарой Фитцджеральд, я покинула ее дом и направилась туда, куда не хотела идти больше всего на свете.

Офис Кемпбелла Александера был именно таким, каким я его себе представляла: на верхнем этаже небоскреба из черного стекла, в конце коридора с персидской ковровой дорожкой. Две тяжелые двери из красного дерева охраняли вход от разного сброда. Сидящая за массивным столом секретарша с фарфоровым личиком и с наушником под копной волос. Не обращая на нее внимания, я подошла к единственной закрытой двери.

– Эй, – крикнула она. – Туда нельзя.

– Он ждет меня.

Кемпбелл что-то быстро писал, не поднимая головы. Рукава его рубашки были закатаны по локоть.

– Керри, – сказал он, – посмотри, можно ли найти какие-то записи Дженни Джонса по делу о близнецах, которые не знали…

– Привет, Кемпбелл.

Он перестал писать. Потом поднял голову.

– Джулия! – Он вскочил, как школьник, которого застали за непристойным занятием.

Я вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.

– Я опекун-представитель, назначенный по делу Анны Фитцджеральд.

Собака, которую я сначала не заметила, села рядом с Кемпбеллом.

– Я слышал, ты поступила на юридический.

«В Гарвард. Получив право на бесплатное обучение».

– Провиденс – небольшой город… Я все время надеялся… – Его голос затих, и он покачал головой. – Я думал, мы встретимся раньше.

Он улыбнулся мне, и я вдруг снова почувствовала себя семнадцатилетней. Снова вернулась в то время, когда поняла, что в любви нет правил, что больше всего желаешь того, что недоступно.

– Нетрудно избежать встреч, если захотеть, – ответила я холодно. – Кому как не тебе этого не знать.

Я действительно пытался сохранять спокойствие, пока директор школы в Понагансете не начал читать мне по телефону лекцию о политкорректности.

– Ради Бога! – кричал он. – Для чего коренным американским студентам называть свою баскетбольную лигу «Бледнолицые»?

– Думаю, они хотели сказать то же, что и вы, когда выбрали символом своей школы изображение вождя индейского племени.

– Мы называемся Понагансетскими вождями с 1970 года, – возразил директор.

– Да, а они принадлежат к племени Наррагансет с самого рождения.

– Это выражение непочтения. И политически некорректно.

– К сожалению, – заметил я, – нельзя призвать к судебной ответственности за политическую некорректность, иначе на вас уже давно подали бы в суд. Тем не менее, Конституция защищает частные права американцев, включая коренных американцев. Право на собрания, на свободу слова, которое предполагает, что «Бледнолицые» получат разрешение собираться, даже если ваша нелепая угроза дойдет до суда. Поэтому вы можете подавать в суд на все человечество, поскольку вы найдете намек на расизм в названии Белого дома, Белой горы и справочника «Белые страницы».

На том конце провода повисло тяжелое молчание.

– Полагаю, я могу сообщить своему клиенту, что вы передумали подавать в суд?

Когда он повесил трубку, я нажал кнопку селектора.

– Керри, позвоните Эрни Фишкиллеру и скажите, что он может больше не беспокоиться.

Когда я взгромоздил на стол гору бумаг, Судья громко вздохнул. Он спал, свернувшись возле моего стола, и был похож на коврик. Его лапы дергались.

– Жизнь, – говорила она мне, – это наблюдать, как щенок гоняется за своим хвостом. И я хочу, чтобы так было.

Я смеялся:

– В следующей жизни ты была бы кошкой. Им больше никто не нужен.

– Мне нужен ты, – возражала она.

– Что ж, – отвечал я, – тогда я стану валерианой.

Я прижал пальцы к уголкам глаз. Наверное, я не высыпаюсь. Сначала тот эпизод в кафе, теперь это. Я сердито посмотрел на Судью, будто это была его вина, а потом попытался сосредоточиться на записях в своем блокноте. Новый клиент – торговец наркотиками, которого сняли на пленку во время сделки. Этот парень не имел никаких шансов выпутаться, разве что у него был брат-близнец, существование которого мать держала в тайне.

Хотя, если подумать…

Дверь открылась, и я, не поднимая головы, начал давать указания Керри.

– Посмотри, можно ли найти какие-то записи Дженни Джонса по делу о близнецах, которые не знали…

– Привет, Кемпбелл.

Я схожу с ума, я определенно схожу с ума. В нескольких шагах от меня стояла Джулия Романе, которую я не видел пятнадцать лет. Волосы у нее теперь были длиннее, около рта виднелись морщинки – следы слов, которых я не слышал.

– Джулия, – наконец смог выговорить я.

Она закрыла дверь, и от этого звука Судья вскочил.

– Я опекун-представитель, назначенный по делу Анны Фитцджеральд, – заявила она.

– Я слышал, ты поступила на юридический. Провиденс – небольшой город… Я все время надеялся… Я думал, мы встретимся раньше.

– Нетрудно избежать встреч, если захотеть, – ответилаона. – Кому как не тебе этого не знать.

Потом вдруг она успокоилась.

– Извини. Я не имела права так говорить.

– Прошло много времени, – сказал я. На самом деле мне хотелось расспросить ее, что она делала все эти годы. Любит ли еще чай с молоком и лимоном. Счастлива ли она.

– Твои волосы уже не розовые, – заметил я, чувствуя себя идиотом.

– Нет. А что, это плохо?

Я пожал плечами.

– Нет, просто… – Куда деваются слова, когда они так нужны? – Мне нравились розовые, – признался я.

– Розовый немного подрывает мой авторитет в зале суда, – объяснила Джулия.

Это развеселило меня.

– С каких это пор тебя волнует чужое мнение?

Она не ответила, но что-то изменилось. То ли температура в комнате, то ли отчуждение, появившееся в ее глазах.

– Может, вместо того чтобы ворошить прошлое, поговорим лучше об Анне? – дипломатично предложила она.

Я кивнул. Казалось, мы сидели на тесном сиденье автобуса и между нами занял место незнакомый человек, присутствие которого мы не хотели замечать. Поэтому разговаривали через его голову, бросая друг на друга незаметные взгляды, когда кто-то из нас отворачивался. Как я мог думать об Анне, если меня интересовало, просыпалась ли Джулия в чьих-то объятиях, думая на какое-то мгновение, что эти объятия мои?

Ощутив напряжение, Судья поднялся и встал рядом со мной. Джулия, похоже, только сейчас заметила, что мы в комнате не одни.