Олег вынул из кармана портмоне, извлек из него карточку и протянул Павшину:

– Кирка, зазноба моя. Видимся редко.

– Почему? – не понял Миша, разглядывая озорное конопатое лицо приятельницы Олега.

– Она в Ленинграде, я в Москве. Как три дня выпадает, я к ней. Потому в котельной.

– А я думал, ты в котельной стихи пишешь… Мужики доложили, что ты поэт, – сказал Павшин, возвращая снимок.

– Стихи – это мое… Мое несчастие. Стихами я злость к жизни выражаю.

– Печатать пробовал? – поинтересовался Павшин.

– Я в психушку не хочу… У меня для них стишки зловредные.

– Прочти, – попросил Павшин.

Олег подошел к стене, отложил два кирпича и извлек из тайника ученическую тетрадку. Полистал, вытянулся во весь свой долговязый рост и, остановив взгляд, громко объявил:

– «Номенклатуре».

Затем отодвинул тетрадь на расстояние вытянутой руки и монотонно, поставленным голосом начал:

Оставьте блуд, вранье и умиленье,

Рожденные в грехе, забывшие завет,

Вы за собой несете запах тленья,

Запомните, для вас прощенья нет!

Павшин еще не понял, а только почувствовал, что перед ним сейчас происходит что-то страшно крамольное и опасное. Он втянул голову в плечи и зажался, как перед ударом. Олег ничего не видел. Он был весь в своем стихе и в грязной котельной, в драной, черной от угольной пыли спецовке обличал режим:

Ханжи, в броне фальшивых идеалов,

В загоне для скота растите вы детей,

Надеетесь себе вы вырастить вассалов,

Но знайте, вырастите палачей.

Страх Миши уступил место любопытству. В кругу Павшина крамольные речи случались нередко. Но это были обычные разговоры интеллигентов, которые подсмеивались над системой, сносно с ней уживаясь. А Олег призывал к борьбе. Он обличал, пугал носителей власти;

Они придут, циничные и злые,

Сметая рухлядь ваших алтарей,

Как саранча, как полчища Батыя,

Без веры в Бога, черта и царей.

Голос истопника окреп и звенел, отражаясь низкими сводами котельной, он отбросил тетрадку и продолжал по памяти:

И с плеч покатят ваши головенки,

Обрызгав кровью сапоги сынов,

За проституток, джинсы и дубленки

Они со смехом продадут отцов.

Олег подошел вплотную к Павшину и последнее четверостишие выкрикнул, глядя искусствоведу в глаза, как будто он, Павшин, и был тем самым ненавистным представителем номенклатуры, обличенной и раздавленной подпольным поэтом:

И будете вы в панике звериной

Беззубой пастью слезно вопрошать,

Как дети стали бешеной скотиной,

Но будет поздно слезы проливать…

Закончив свое пламенное чтение, Олег без всякого перехода, обыденно взял совковую лопату и кинул в топку новую порцию угля. Затем подобрал с полу тетрадку и аккуратно убрал ее в тайник, заложив его кирпичом.

– А ты спрашиваешь, печатаюсь ли я? Меня напечатают, когда коммунизма уже не будет. И, скорее всего, меня тоже…

– Не боишься? – тихо спросил Павшин.

– Их? – в свою очередь спросил Олег. И, не дожидаясь реакции Миши, ответил сам:

– Эту мразь не боюсь. В психушках сейчас лучшие люди. Хотя на воле, чего говорить, куда лучше.

– Когда на работу выходить? – спросил Павшин.

– На какую работу? – не понял Олег.

– К тебе в сменщики, – улыбнулся Павшин.

– К восьми. Послезавтра. Да одежонку захвати подходящую. У меня на тебя спецовки нет. Выпишу, а дадут через месяц, когда сезон начнется…

– А сейчас что?

– Сейчас – пробная топка, но без работы не останешься. Будем уголь разгружать, котел чистить.

Миша полез в карман за записной книжкой, чтобы записать в нее время новой службы, и наткнулся на мятый конверт с письмом министерства.

– Вот это письмо. Хочешь, прочту?

– Зачем пачкаться? – фыркнул Олег и открыл печь. – Предай его огню.

Миша на минуту задумался, потом решительно подошел к огнепышущей дверце и, обжигаясь жаром, отправил пасквиль в гудящее пламя.

– Господи, как хорошо стало, – удивился новому чувству искусствовед и крепко пожал руку своего нового друга. – Как я рад, что тебя встретил.

– Хороших людей в нашей стране по подвалам искать надо, – ухмыльнулся Олег. Пошарил в карманах и протянул Павшину листок. – Почитай на досуге. Это про нас, про истопников…

Миша вышел на улицу. Серый пасмурный день показался ему солнечным. Увидев отходящий трамвай, он догнал его и на ходу вскочил на подножку. Трамвай шел мимо Нижней Масловки. Миша поднялся в мастерскую Темлюкова. Дверь оказалась заперта.

Павшин написал Константину Ивановичу записку и прикрепил на дверь. Затем уселся на ступеньку перед мастерской и прочитал стихотворение Олега, что тот сунул ему на прощание. На ученическом листке твердыми печатными буквами подпольный поэт вывел:

Я истопник и туши ваши грею,

Чтоб вы заснули в чистеньком тепле,

От сажи и от копоти зверея,

Поддерживаю я огонь в котле.

В подполье мне приходится стараться,

Кидая в топку черный уголек,

Вам черти по ночам с моим лицом не снятся,

Они придут и спросят свой оброк.

За то, что вам мила полусвобода,

За то, что стережете свой обман,

За то, что нету Бога у народа,

За то, что к миру перекрыли кран.

Павшин дочитал и вприпрыжку понесся вниз по лестнице, повторяя про себя: «Я истопник и туши ваши грею…»

Шура впервые проснулась не от криков матюхинских петухов, а от дребезжания московского трамвая.

Солнце вовсю лупило в потолочное окно, заливая мастерскую лучами непривычного верхнего света. Темлюков постель покинул. Шура обнаружила его в ванной, когда пошла умываться. Константин Иванович мочил под душем бумагу, натянутую на подрамник.

– Чего это ты бумагу купаешь? – удивилась девушка.