не должна раскрывать свой канал, а без этого я не смогу объяснить Зиве, почему я такая умная и откуда всё это знаю. Я даже тебе не должна ничего рассказывать, а я рассказала. Нарушила приказ, понимаешь? И не знаю, какие в связи с этим могут быть последствия. Последствия не только со мной, а со всеми и здесь и там.

– Вот и не надо было мне ничего рассказывать! – рассердилась я. – Сделала бы всё одна!

– Я так и намеревалась, – сказала Вера.

– То есть, ты действительно могла сделать одна? – я повернулась к ней. – И как же ты сейчас убедишь меня помогать тебе, если на самом деле я тебе не нужна ни стоять на стрёме, ни держать свечку, ни ассистировать при впаивании твоего вируса?

– Очень просто, – сказала Вера. – Я без тебя боюсь это делать.

Лёжа в мешке на горе, упасть с кровати я не могла. Вера боится! Это она о чём?

– И чего ты боишься? – как можно суше спросила я.

– А как ты думаешь? – тут же спросила она и, не дожидаясь ответа, что обычно всегда раньше делала, продолжила. – Я точно такая, как и ты, Тань. Да, я не боюсь стрелять, ездить на квадроцикле или на Мусе, лазать по горам, осаживать больших и сильных мужчин, но я, как и ты, многого не знаю и не понимаю. Я не знаю, что будет, я не знаю, к чему это приведёт, я ничего не знаю. За пять лет я так и не узнала, что со мной произошло и происходит. Пять лет я толком не понимаю, кто я и чем занимаюсь. Уже пять лет я даже сообразить не могу, правильно ли я что-то делаю и если даже правильно, то зачем? И у меня, кроме тебя, нет рядом совсем-совсем никого. Даже любящий меня Торопов любил не меня, а ту, которой я притворялась. А узнай он, кто я, кем бы я для него стала? Ещё одним стендом для шиномонтажа? Каей, которую он стал бы настраивать? Дмитрий, Хомянин, Зива – я для них не человек. Они очень хорошие, воспитанные и вежливые люди. Возможно, они даже с колонкой Алиса на вы разговаривают. И я для них такая же колонка. Ну, чуточку попродвинутей. А я стихи пишу, между прочим. Ты их в интернете читала. Напишет Алиса или все эти чаты-гопота и нейросети такие стихи? Я их сердцем пишу, они живые. Если я вдруг заболею или у меня что-то сбойнёт, мне даже обратиться не к кому. И если бы я умела плакать, то сейчас бы заплакала, чтобы ты меня пожалела.

Я повернулась к ней и обняла. И она меня тоже обняла.

"Ё. твою мать! – подумала я, прижимаясь щекой к Вериной щеке. – На Алтае среди ночи на горе лежат, обнимая друг друга, баба-киборг и баба-человек, и обе готовы зареветь. Это что вообще происходит? Кто с нами всё это делает? Неужели мы сами? Неужели сами?"

– Вера, ну ты что? Я прямо в растерянности... Ты же знаешь, что я всегда с тобой, и знаешь, как я к тебе отношусь. Я твоя сестричка, я тебя люблю.

Я тоже заговорила уменьшительно-ласкательными словами, как Вера последние дни. Заразно это.

– Наверное, твои там, в будущем, лучше знают, что нужно делать. Не причинят же они нам вреда, ведь мы их прошлое. Не причинят?

– Мы не прошлое. Мы самое настоящее, Тань. Настоящее не бывает. И они это знают. Знают, что я здесь и надеются и рассчитывают, что всё будет сделано правильно. Поможешь мне? С тобой мне будет не так страшно.

– А куда мне деваться? Ты уже всё рассказала. Предлагаешь сдать тебя Хомянину? Рассказывай дальше, что и как мы будем делать. Ведь, как я понимаю, там, внизу, мы не сможем это обсуждать? Нам надо обговорить всё заранее, да?

Мы до утра обсуждали и обговаривали. Всё до мелочей, вплоть до того, что впредь при себе надо всегда иметь стикеры и ручку, чтобы в случае необходимости можно было обменятся несколькими словами. Мы придумали и обговорили даже несколько знаков на пальцах и жестов руками, как у военных.

Утром мы спустились. Спускаться мне было сложнее и страшнее, чем подниматься накануне. Вера так же шла первая, поэтому на спуске она была всё время ниже и мне всё время казалось, что раз сверху её нет, то меня никто не держит и не страхует, хотя верёвка, зацепленная за петли, всё так же связывала нас и, спустившись до очередного крепления, я снова должна была снимать верёвку с петли, иначе бы она не позволила мне спускаться дальше. Когда мы спустились и я сидела на камне и отдыхала и смотрела вверх, то не верила, что мы там были. Я вообще ничему не верила, что происходит. Всё какое-то неправдашнее – и горы, и Вера, и Тамп, и мир этот весь какой попало… Как жить-то?

Анатолий и Александр встретили нас у Муси улыбками.

– Здравствуйте, – сказала им Вера, когда мы подошли и сбросили с себя рюкзаки. Вернее, Вера сбросила, а я просто села на землю у колеса и вытянула ноги. – А вот и мы. Как спалось? Муся вас не обижал?

Всё-таки, я поражалась на Веру. Она при непосвящённых в её тайну людях иногда умела себя вести так непринуждённо и естественно! Но при этом всё равно всегда производила на них впечатление какой-то своей ненормальности. Из-за улыбки, что ли? Из-за некоторого несоответствия улыбки и взгляда, наверное. Когда она улыбалась, взгляд её казался то ли удивлённым, то ли испуганным, то ли настороженным, то ли всё вместе. Вот когда она не улыбалась и говорила чётко и коротко, никаких внешних несоответствий в ней не было, и взгляд у неё был такой, что долго ей в глаза смотреть не станешь.

– Здравствуйте, всё нормально. А вы как?

Анатолий явно не знал, о чём спросить. Они с напарником понятия не имели, что такого эти две бабы всю ночь делали на горе, чего не могли сделать внизу.

– У нас тоже всё отлично, – сказала Вера. – Взяли все нужные пробы без помех, – она похлопала по своему рюкзаку, ставя его в багажник Муси.

"Ну