— Ишь какой хитрый, — смеется Нёхиси. — Ну уж нет, будем жить по порядку. Сразу в завтрашний день — это любой дурак может, а мы способны на большее, скажешь, нет?

«Нет» не скажу, конечно. Я размышляю совсем о другом.

— «Жить по порядку» сейчас — в любом случае не вариант. Потому что унылые горожане на ярмарке взбесили тебя сегодня. И если мы хотим не просто поднять тебе настроение, а обнаружить, что оно оставалось прекрасным весь день, надо менять то, что с ними уже случилось. Переписывать прошлое или хотя бы то, что помним о нем.

— Я тоже об этом сразу подумал, — неохотно кивает Нёхиси, разглядывая содержимое поставленной перед ним рюмки, да так сосредоточенно, будто впервые увидел жидкий огонь. — Но, слушай, прошлое — это такая скользкая тема. Вроде было, а вроде и не было, веры ему, сам знаешь, нет, а памяти — тем более, особенно нашей с тобой. Через какое плечо обернешься назад, то и увидишь, и никаких гарантий, что новое воспоминание хоть когда-нибудь было правдой. Прошлое — зыбкая топь, наваждение, которое длится и длится, овеществляясь в каждом нашем вдохе и выдохе, вот прямо сейчас. Ты рискнешь переписать невнятную запутанную повесть, в финале которой мы с тобой вот прямо сейчас сидим в баре «Берлин»? Не слишком довольные происходящим, но в целом вполне в порядке, потому что мы все-таки есть и этого достояния у нас никому не отнять.

Пожимаю плечами:

— Тоже мне подвиг. Конечно, рискну. А если ты опасаешься, что я все испорчу, давай договоримся заранее, что это — не окончательные поправки. Пробная версия, черновик. Не понравится, перепишем заново, что-то вычеркнем, что-то досочиним, добавим новых подробностей, будем переделывать снова и снова, пока все не станет таким, как было угодно нам. Отличное развлечение, куда веселей, чем сидеть в этом баре до ночи и думать, и думать, и думать — хрен его знает о чем.

— Черновик? — с интересом переспрашивает Нёхиси. — Звучит неплохо, руки будут развязаны, а полная безответственность всегда великий соблазн.

И почти укоризненно добавляет:

— Все-таки ты очень хитрый. Как будто родился с лисьим хвостом.

— Да их была целая дюжина!

И мы наконец-то больше не ухмыляемся, не улыбаемся в половину бесчувственного лица, как вежливые хозяева дома, приветствуя вот уже третью сотню условно долгожданных гостей, не корчим веселые рожи, способные обмануть кого угодно, кроме нас самих, а просто дружно смеемся, как школьники, услышавшие от учителя слово «жопа», как самые беззаботные на всем белом свете счастливые малолетние дураки. Не потому, что хороша шутка, а просто от радости быть.

— Значит, так, — говорю, не задумываясь, лишь бы начать. — Пять лет назад посреди января в городе расцветут каштаны. И анютины глазки в вазонах под тающим снегом. И еще эти смешные цветы, желтые, как пасхальные цыплята, пучками, на голых ветках промерзших кустов, — как их?..

— Форзиции, — подсказывает Нёхиси. — А ты, однако, хорош! Чуть что, сразу о погоде, далась же она тебе.

— Еще бы, конечно, далась! Из всех языков, на которых боги разговаривают с людьми, погода — самый простой и внятный. Единственный, который все понимают. И захочешь, а не отвертишься, когда всякое послание небес дано тебе в ощущениях. Поэтому слушай, каштаны будут цвести снова и снова, и три, и два года назад, а с ними вся остальная компания, слово мое твердо, учти!

— Ладно, учту.

Нёхиси, похоже, почти не слушает, мечтательно улыбается, будто вспомнил внезапно о первой, самой счастливой любви; впрочем, возможно, именно так и есть.

— Зимние грозы! — наконец говорит он. — Если уж речь зашла о погоде, пусть у нас были зимние грозы; толку от них, прямо скажем, немного, зато в новом прошлом я буду счастлив гораздо чаще. Надо же и о себе позаботиться, верно я говорю?

— Еще бы. И толку от счастливого тебя будет, пожалуй, побольше. То есть, конечно, было. Бегал небось по ночам, писал на стенах приветствия, радостные пророчества и просто смешные слова. Чтобы с утра, спросонок, спеша на работу, некоторые прохожие читали на вчера еще серой стене: «Привет», «Я тебя люблю», «Твоя жизнь будет очень счастливой» и даже «Тебе предстоит великое множество приключений». Некоторых подобные обещания настораживают, я знаю, но с ними все-таки будет, вернее, уже стало лучше для всех. А пока горожане веселились, читая на стенах и тротуарах: «Скоро увидимся», «Я по тебе скучаю», «Ты никогда не умрешь», — ты среди бела дня носился по городу на одноколесном цирковом велосипеде, раскрашивал блестящей золотой краской самые ветхие двери подъездов, прятал подарки в пустых цветочных горшках, менял булыжники мостовой на круглые зеркала, да чего только ты не творил, до сих пор вспоминаю — вздрагиваю. Никакого сладу с тобой как не было, так и нет.

Вздергивает подбородок:

— Лучше скажи спасибо! Пока ошалевшие от сюрпризов прохожие пялились по сторонам, высматривая, что еще новенького им намерены показать, кое-кто беспрепятственно подмешивал в стекла речного тумана, совал многозначительные записки под чужие блюдца в кафе, переводил городские часы, то заставляя время пускаться вскачь, то замедляя его так, что за час у новорожденного младенца мог вырасти первый зуб, а это уже ни в какие ворота, с временем шутки плохи, даже когда хороши.

— Кто бы сейчас говорил! Потому что не знаю, как ты, а я распрекрасно помню, как каждое лето один мой знакомый подвешивал в небе вторую луну, а потом наблюдал, сидя на крыше: кто первым заметит? И ликовал, когда удавалось свести хоть кого-то с ума.

— Ну, предположим, с ума от моих проделок сходят самую малость, ровно настолько, чтобы утратить уверенность — сплю я сейчас или бодрствую? Или даже так: на каком я теперь яву?

— Но этого тебе было мало, — торжествующе говорю я. — Тебе же всегда мало, сколько ни дай. И тогда минувшей весной ты отравишь — то есть уже отравил! — воду в обеих реках, во всех окрестных озерах, родниках и ручьях. Ее даже пить не обязательно, достаточно просто смотреть, как течет, как льется, как рябит от всякого дуновения ветра, как расходятся круги от брошенного камня, от каждой капли дождя. И если смотреть слишком долго, можно навсегда утратить способность забывать собственные сны. А потом, чего доброго, научишься вспоминать чужие, и с этого момента твоя жизнь пойдет таким веселым радужным прахом, что только держись.

— Да, отличная была идея, — кивает Нёхиси. — И ты мне тогда очень помог. Отравил на всякий случай кофе во всех мало-мальски путевых кафе и, страшно сказать, в автоматах в аэропорту и на вокзале, путешественники, даже невольные, — твоя давняя слабость, я знаю. Помнится, пощадил ты только самые гнусные забегаловки; подозреваю, просто не сумел заставить себя туда войти.

— Ничего, — говорю примирительно, — это мы тоже исправим потом, когда усядемся заново переписывать наш черновик. Обещаю, обязательно вспомню, как в прошлом, к примеру, году я мужественно вошел в привокзальную чебуречную, или даже…

— Ты очень храбрый, я знаю, — улыбается Нёхиси, накрывая своей ладонью мою. — Но вполне может статься, что обойдется без жертв и переписывать не придется, потому что у нас и так получи…