Гопкинс передал президенту последнюю записку: "Господин президент,

Я думаю, что после завершения обсуждения должна быть поставлена точка.

Гарри".

Пока Рузвельт читал записку, Молотов предложил, чтобы ко второму предложению была добавлена фраза "с возвращением Польше ее исторических границ в Восточной Пруссии и на Одере".

— Когда эти земли принадлежали Польше? — спросил Рузвельт.

— Очень давно.

Рузвельт повернулся к Черчиллю и, смеясь, сказал:

— Может, вы хотите, чтобы и мы вернулись?

— Боюсь, у нас случится несварение, как и у поляков, если они проглотят слишком много немецкой территории.

— Изменения очень ободрят поляков, — настаивал Молотов.

— Предпочитаю оставить все как есть, — возразил Черчилль.

— Я отказываюсь от своего предложения и согласен оставить все, как было оговорено, — сказал Сталин.

Было уже восемь часов, и Рузвельт устал. Он предложил перенести заседание на 11 часов следующего дня, когда должно было быть написано совместное коммюнике, и завершить конференцию к двенадцати часам. Это позволило бы Рузвельту вылететь из Ялты в три часа дня.

Черчилль нахмурился и сказал, что, по его мнению, невозможно так быстро решить все проблемные вопросы. Более того, коммюнике предстоит обнародовать всему миру и его не следует подготавливать в спешке. Сталин согласился. Рузвельт не сказал ни «да», ни «нет», кивнул Майку Ре или, начальнику своей охраны, и президента выкатили из зала.

Поспешный уход Рузвельта привел в замешательство членов советской и британской делегаций, но времени на раздумья не оставалось, поскольку через час все должны были появиться на официальном ужине в Ялте, на этот раз приглашал Черчилль, выступая в роли хозяина во дворце Воронцова. Советские солдаты уже тщательно осмотрели виллу, построенную в нелепом мавританско-шотландском стиле, где они залезали даже под столы.

Перед ужином подавалась икра с водкой. Молотов подошел к Стеттиниусу и сказал:

— Мы пришли к согласию по поводу даты. Не могли бы вы сказать, где будет проходить конференция?

Молотов имел в виду первую встречу стран-участниц Организации Объединенных Наций.

Стеттиниус мучительно размышлял о месте проведения конференции. Были предложены многие города, от которых пришлось отказаться: Нью-Йорк, Филадельфия, Чикаго, Майами. В три часа утра предыдущего дня он проснулся ему приснился сон о Сан-Франциско, настолько реальный, что он, казалось, даже почувствовал свежий океанский воздух. Убежденный в том, что этот город будет идеальным местом, после завтрака он направился в комнату Рузвельта и описал ему преимущества Сан-Франциско, но получил ни к чему не обязывающий ответ.

Поэтому сейчас Стеттиниус отошел от Молотова и подошел к Рузвельту, сидевшему в своем кресле на колесах.

— Молотов хочет знать, каково наше решение о месте проведения конференции. Вы готовы согласиться на Сан-Франциско?

— Давай, Эд. Сан-Франциско так Сан-Франциско.

Стеттиниус вернулся к Молотову и сообщил ему о предложении президента. Комиссар иностранных дел помахал Идену и через несколько секунд три министра иностранных дел поднимали тост за конференцию в Сан-Франциско, которой предстояло открыться через одиннадцать недель.

За ужином Сталин наклонился к Черчиллю и сказал ему, что не очень рад тому, как решается вопрос с репарациями. Он добавил, что просто не знает, как сказать советскому народу, что Советский Союз не получит полагающихся ему в полном объеме репараций, так как этому противятся британцы. Стеттиниус догадался, что Молотов и Майский убедили его в частной беседе, что на последнем пленарном заседании он и так сделал большие уступки.

Черчилль резко возразил, сказав, что он очень надеялся, что Россия получит большие репарации, но он никак не может забыть первую мировую войну, когда суммы оказались гораздо выше, чем могла заплатить Германия.

— Было бы неплохо, — настаивал Сталин, — упомянуть в коммюнике о намерениях заставить Германию заплатить за ущерб, нанесенный странам-союзницам.

И Рузвельт, и Черчилль согласились с таким дополнением, и премьер предложил выпить за маршала.

— Я уже имел поводы произносить этот тост. На этот раз я хочу выпить за маршала Сталина с более теплым чувством, чем на предыдущих встречах, потому что великие победы и слава русского оружия сделали его добрее, чем он был в суровые времена, которые мы пережили. Я чувствую, что, какими бы ни были различия в подходах по некоторым вопросам, у него есть друг в Британии. Я надеюсь увидеть будущее России светлым, процветающим и счастливым. Я сделаю все, чтобы помочь, и уверен, что и президент поступит таким же образом. Было время, когда маршал не питал к нам добрых чувств, и я помню, что и я грубо отзывался о нем, но общая угроза и необходимость сотрудничать вышли на первый план. Огонь войны спалил все разногласия прошлого. Мы чувствуем, что у нас есть друг, которому можно доверять, и я надеюсь, что и у него останутся такие же чувства по отношению к нам. Я молюсь о том, чтобы он увидел свою любимую Россию овеянной славой не только в бою, но и в мирной жизни.

Стеттиниус, которого переполняло чувство торжественности момента, повернулся к Сталину и сказал:

— Если мы будем вместе работать в послевоенные годы, то не будет препятствий тому, чтобы в доме каждой советской семьи появились свет и водопровод.

— Мы уже многому научились у США, — ответил Сталин, даже без тени улыбки.

В этот момент Рузвельт начал рассказывать историю о ку-клукс-клане. Однажды президент торговой палаты маленького южного городка пригласил его на ужин. Когда он спросил, были ли сидящие по обеим сторонам стола еврей и итальянец членами ку-клукс-клана, то хозяин ответил:

— О да. Здесь все в порядке. Их здесь знают все.

По словам Рузвельта, это хорошая иллюстрация к тому, как трудно жить с предрассудками — расовыми, религиозными и другими, если хорошо знаешь людей.

— Очень справедливо сказано, — согласился Сталин.

Стеттиниус подумал, что это был пример всему миру, когда очень разные по своему мировоззрению и темпераменту люди могут найти общую основу для взаимопонимания.

После этого темой беседы стала английская политика и проблемы Черчилля в предстоящих выборах.

— У маршала Сталина гораздо более легкая политическая задача, — с иронией заметил Черчилль. — Ему приходится иметь дело с одной партией.

— Опыт показывает, — ответил с юмором Сталин, — что однопартийное устройство очень удобно руководителю государства.

Атмосфера оказалась легкой и непринужденной до того момента, когда Рузвельт сообщил, что улетает на следующий день.

— Но, Франклин, вы не можете уехать, — стал противиться Черчилль. — Мы на пути достижения огромных успехов.