пародируя переписку, и одарил лёгким тычком в плечо, означавшим похвалу.

— Уже доходили слухи, что собирается, но не знали когда.

— Ну что, идём к начальству? Разомнёмся сегодня.

Ромбов остановился завязать шнурок. В витрине отразилась его худощавая фигура в чёрных спортивках, толстовке, с шарфом на шее. От подобранных наспех линз слезились глаза. Он прижал локоть к карману — убедиться, что кастет на месте. Его потрясывало.

Казалось, что обрывки серого дня напихали между домами вместо стекловаты для заполнения пустот. Бесприютно мыкался ветер, шатался по подворотням, гнал к мусорным бакам уличных псов, те сбивались в небольшие стаи и рычали на бестолковую жизнь.

Ромбов должен был встретиться со своим контактом, Шекспиром: сойти за своего, поддержать знакомство, чтобы использовать его в будущем, запомнить лидеров обеих сторон, а потом откатиться куда-нибудь в уголок ждать опергруппу, как только начнётся заварушка.

У бара уже собралась весёлая толпа. Ржали, курили, закачивали в себя горючее, слишком расслабленно для надвигающихся разборок. Даже затесалось несколько девчонок. Ромбов набрал телефонный номер:

— Ты где?

Помахал — обозначил себя в пространстве; из центрального кружка вынырнул парень, напоминавший его самого, приземистый и тощий. Пожали руки.

— Готов?

— Пионер всегда готов, — Ромбов постарался придать голосу задорного безразличия.

— Наш человек… — Парень повёл его знакомиться с ближним кругом. —  Это Андрей, это Лёха, Сокол, Иван, Масло.

Ромбов вглядывался в бодрые лица, пытаясь найти в них злость или замешательство, а находил только спесивый задор.

Они спустились в барный подвал, где дрыгались под гремящую музыку десятки тел. Вслушался в слова: «В мире, где царствует ложь, ты свою честь в руки возьмёшь, в мире бабла и ебланства не потеряйся».

— А почему Шекспир? — проорал он.

— Пизжу много.

Первые полчаса Ромбов ждал настороженно, как заяц, готовый броситься наутёк. Предупредительно выбрался из центра, куда мог прийтись основной удар, и обосновался сбоку от сцены. Потные тела раскачивались на танцполе; рычали колонки, как африканские звери, бежали вибрации по позвоночнику. Музыка была отвратительной, негармоничной, с тупыми текстами, но он почувствовал, как его втягивает в общий муравейник восторга, как его тело инстинктивно поддаётся, словно пластилин, подминающему звуку. Через час, когда нервы были выкручены до предела, наверху лязгнула дверь. Из неё посыпались люди, которые волной тел врезались в колебавшуюся человеческую массу. Поблизости грохнули петарды, послышался женский визг. Он нащупал в кармане телефон, чтобы дать сигнал, но не успел.  Ему с размаху заехали локтем в спину, а пока он пытался разогнуться и нащупать дыхание, попал в волну истерической давки, и его оттеснили к стене. Это были посетители концерта, которые не понимали, что происходит, в основном девушки. Нескольких он схватил за шкирку, пытаясь затолкать под стол — рядом как раз был сектор с сидячими местами. Одна девчонка неверно истолковала его намерения и с размаху проехалась ногтями по лицу, оставив царапины на переносице. Он отпихнул её от себя и стал пробираться к углу между сценой и туалетом, который находился дальше от входа. По пути заметил, как метелили Шекспира, свернувшегося в позе эмбриона, два бритоголовых парня. Он нащупал в кармане кастет и зарядил одному сзади в шею, оттаскивая его назад. Второй бросился на Ромбова, попытался ударить его в лицо, Ромбов заблокировал удар, но тут его сбила с ног какая-то огромная туша, которая, казалось, до этого курила у входа в бар, он упал недалеко от Шекспира. Успел увидеть у того кровь — видимо кто-то хватил бутылкой или стаканом. Но как раз в этот момент ему заехали ботинком в подбородок. Он сгруппировался, спрятал голову, как черепаха. Его начали месить сразу несколько пар ног. Он зажмурился и представил себя на улице Патриотов, окутанной сладким летним дождём и чем-то ещё, чего никогда уже может не быть. Но услышал спасительное:

— Всем на пол!

И его оставили в покое. Он приподнял голову и осмотрелся: Шекспир тяжело дышал, но дышал, крови на нём было немного, кровил порез на плече. Повернуть голову в направлении танцпола и входа не было сил, шум драки угасал, сильно гудело в районе левой почки какой-то тупой, пчелиной болью. Его поднял молодой крепкий парень, как щенка, схватив за толстовку:

— Живой там? — поинтересовался он, как бы заглядывая в глухой колодец.

— Живой.

Его провели по ступенькам на улицу и с матюгами отправили в автозак.

Там он провёл около получаса, обретая контроль над телом.

В отделении его одним из первых вызвали давать показания, но в кабинет заводить не стали, отвели сразу на улицу.

У входа ждал Медведев:

— Ну, с боевым крещением! — сказал он, давя на асфальте сигаретного светлячка.

— Ага.

— В больницу надо?

— Да хрен знает. Вроде нет.

— Ты как?

— Бок болит.

— Садись, Рембо, дома отлежишься.

Медведев распахнул перед ним дверцу машины.

Солнце встало на веки тяжёлыми лапами. Он проснулся.

Оглядел себя в зеркало. На левом берегу его тела развернулось сине-багровое озеро гематомы. На ногах и плечах — мелкие островки. Через переносицу наискось пролегали три выразительные царапины.

Тело гудело, как улей, в котором шла природная работа. Но он чувствовал себя лучше, чем мог предположить вчера, когда Медведев выводил его из аптеки с пакетом медприпасов. Ромбов сунул в пакет руку и, как новогодний подарок из мешка  Деда Мороза, вытащил первую попавшуюся мазь, обещавшую быстрое лечение и обезболивание. На тюбике был нарисован мощный чёрный конь. Лошадиная мазь.  Он натёрся ею — кожу захолодило.

Но самым удивительным было то, что он чувствовал себя хорошо. Лучше, чем обычно. Как будто внутри были даже не пчёлы, а шло какое-то таинственное богослужение: в покорёженном храме, среди бытового гула взмывала под купол  головы какая-то беспредельная радость, возвышенная сила и доверие к себе и к миру. Как будто он — соучастник великого плана, где ему назначена одна из главных ролей.

И он сделал то, на что бы раньше никогда не пошёл. Он набрал телефонный номер Зелёнкина.

— Николай Иванович, оперуполномоченный Ромбов вас беспокоит.

Из телефона вылетело тяжёлое «да».

— Я хотел узнать контакты вашей вчерашней студентки.

В телефоне разверзлось молчание.

— А что такое, зачем?

В голове прострекотали в разных направлениях поезда вранья и правды.  Не говорить же, что это по работе. И ещё хуже ответить легкомысленным «по личному делу».

— Кое-что забыла у меня в машине, — в итоге соврал он.

— Ммм.

— Как её