с букетом красных роз, и, когда я танцевала «Вакханалию», меня осыпали этими розами. В тот вечер на концерте присутствовал и венгерский импресарио Александр Гросс. Он подошел ко мне и сказал:

– Если захотите создать себе будущее, разыщите меня в Будапеште.

И вот в тот момент, когда я была напугана до смерти своим окружением и жаждала бежать из Вены с матерью, мы естественно подумали о предложении мистера Гросса и отправились в Будапешт в надежде обрести блестящее будущее. Он предложил мне контракт на тридцать сольных театральных вечеров в театре «Урания».

Мне впервые предложили контракт на выступления в театре перед публикой, и я заколебалась. Я сказала:

– Мой танец для избранных: для артистов, скульпторов, художников, музыкантов, но не для обыкновенной публики.

Александр Гросс возразил, что артисты наиболее требовательная публика, и если им понравились мои танцы, то остальным зрителям они понравятся в сто раз больше.

Меня убедили подписать контракт, и пророчество Александра Гросса исполнилось – премьера в театре «Урания» прошла с невероятным успехом. Тридцать вечеров я танцевала в Будапеште перед полным залом.

Ах, Будапешт! Стоял апрель, весна года. Однажды вечером вскоре после премьеры Александр Гросс пригласил нас поужинать в ресторан, где исполнялась цыганская музыка. Ах эта цыганская музыка! То был первый призыв, пробудивший мои юные чувства. Неудивительно, что с такой музыкой мои пустившие ростки чувства стали расцветать. Существует ли иная музыка, подобная этой цыганской музыке, проросшей на венгерской почве? Вспоминаю, как годы спустя разговаривала с Джоном Венемекером. Мы находились в отделе граммофонов его магазина, и он обратил мое внимание на замечательную музыку, которую воспроизводили его механизмы. Я же сказала ему:

– Ни один из превосходно сконструированных механизмов, изделий самых умелых изобретателей, не сможет заменить цыганской музыки крестьянина, играющего на пыльных дорогах Венгрии. Один венгерский музыкант-цыган стоит всех граммофонов в мире.

Глава 11

Прекрасный город Будапешт словно взорвался цветением. За рекой на холмах в каждом саду цвела сирень. Каждый вечер темпераментная венгерская публика бурно приветствовала меня, бросая шапки на сцену и крича: «Eljen!»[47]

Однажды вечером, находясь под впечатлением от быстро текущей, сверкающей на солнце реки, какой видела ее этим утром, я послала записочку дирижеру и в конце представления сымпровизировала «Голубой Дунай» Штрауса. Эффект был словно от электрического разряда. Все зрители вскочили, охваченные таким исступленным восторгом, что мне пришлось повторить вальс множество раз, прежде чем они перестали безумствовать.

В тот вечер среди публики, громко вызывающей меня, присутствовал один молодой венгр божественной наружности; именно ему было суждено превратить целомудренную нимфу, какой я тогда была, в необузданную, беспечную вакханку. Все благоприятствовало переменам – весна, нежные лунные ночи, а когда мы покидали театр – разлитый в воздухе густой аромат сирени. Бурный восторг публики, ужины, которые я впервые проводила в обществе абсолютно беззаботных и чувственных людей, музыка цыган; венгерский гуляш, приправленный паприкой, крепкие венгерские вина – я действительно впервые в жизни была накормлена, даже перекормлена и возбуждена таким обилием пищи. Все это привело к тому, что я впервые осознала мое тело не только инструментом, призванным выражать священную гармонию музыки. Моя грудь, до этого едва заметная, стала постепенно набухать и вселяла в меня изумление приятными, но способными смутить ощущениями. Мои бедра, похожие на бедра мальчика, приняли иные, округлые формы; и всем своим существом я ощущала волнение, страстное желание, легко узнаваемое побуждение, так что я больше не могла спать ночами, а беспокойно металась и переворачивалась с боку на бок в лихорадочном волнении.

Однажды днем во время дружеской вечеринки за стаканом золотистого токайского я встретилась с взглядом больших черных горячих глаз, взиравших на меня с таким пылким обожанием и венгерской страстью, что казалось, будто один этот взгляд вместил в себя весь смысл весны в Будапеште. Обладатель этих глаз был высоким, прекрасно сложенным человеком, голову его покрывали роскошные черные кудри с пурпурными проблесками. Он вполне мог бы позировать для Давида самого Микеланджело. Когда он улыбался, между его красных чувственных губ сверкали крепкие белые зубы. Как только мы увидели друг друга, в нас вспыхнуло непреодолимое страстное влечение. С первого же взгляда мы оказались в объятиях друг друга, и никакая сила на земле не могла этому воспрепятствовать.

«Ваше лицо похоже на цветок. Вы мой цветок, – сказал он и снова и снова повторял: – Мой цветок, мой цветок», что по-венгерски означает «ангел».

Он дал мне небольшой квадратик бумаги, на котором было написано: «Ложа Королевского национального театра». В этот вечер мы с матерью пошли туда, чтобы увидеть его в роли Ромео. Он был превосходным артистом и стал величайшим актером Венгрии. Интерпретация юного горения Ромео завершила его победу надо мной. Потом я зашла к нему в уборную, чтобы увидеть его. Все следили за мной с улыбками, исполненными любопытства. Казалось, все уже знали и радовались за нас. Лишь одна актриса выглядела недовольной. Он проводил нас до отеля, где мы слегка перекусили, так как актеры никогда не обедают перед спектаклем.

Затем, когда мать думала, что я уже сплю, я вернулась и встретилась со своим Ромео в гостиной наших апартаментов, отделенной от спальни длинным коридором. Он сказал мне, что этим вечером изменил свою интерпретацию роли Ромео. «Обычно я перепрыгивал через стену и сразу же начинал привычно декламировать:

Над шрамом шутит тот, кто не был ранен. Но тише! Что за свет блеснул в окне? О, там восток! Джульетта – это солнце[48].

Но