Будь на месте Золы Кан, любая другая девчонка, Антон давно бы спал, здраво рассудив, что для избитого тела предпочтительнее отдых, нежели новое, пусть даже и приятное, испытание.

А тут ждал. И ожидание как бы не имело отношения к телу. Вернее, имело, но не столько и не только к телу.

И все-таки он пропустил мгновение, когда она закрыла дверь на улицу, притушила керосиновую лампу. Очнулся, когда почувствовал рядом длинное прохладное тело. Зола не спешила прижиматься к нему, но как будто болеутоляющий компресс, порыв освежающего ветра унесли его боль, сомнения и сон. Антон забыл о теле.

Задыхаясь, он стиснул Золу, но вдруг понял, что лучше не спешить, как обычно он спешил с Кан, с другими девчонками. С ними Антон прежде всего думал о себе. С Золой — о Золе, о которой, в сущности, ничего не знал. А что знал, то определенно было не в пользу Золы.

Он ослабил хватку. Зола показалась ему хрупкой, слабой и беззащитной. Но это были особенные хрупкость, слабость и беззащитность. Они делали сильным измученного, избитого, неуверенного в себе Антона. Ему явилась неожиданная мысль, что Зола превосходит его во всех отношениях, что он пыль у ее ног, что умереть за нее — счастье. Антон раз и навсегда понял древнего придурка Дон Кихота. До сего времени он полагал, что отношения между мужчиной и женщиной исчерпываются уроком, который некогда преподали учитель биологии и физкультурница. Оказывается, нет. Там, где он видел конец, было начало. Но… чего?

…В котельной стало совсем светло. Антон слез с матраса, с тоской оглядел жилище, которое вскоре предстояло оставить. А он собирался здесь зимовать, заготавливал дрова! Антону часто виделось в мечтах, как он лежит в тепле, читает книгу, в печи беснуется огонь, а снаружи — снежный ветер. Он был убежден, что богатство, власть и сила не стоят уединенного тихого житья, когда миру нет дела до тебя, а тебе до мира, но объяснять это Золе было все равно что объяснять речному ротану преимущества воздушного или подземного образа жизни. «Впрочем, — думал Антон, — это не означает, что надо самому лезть в воду». Но он лез. У него не было другого выхода.

Ночью Зола кое-что ему рассказала. Большую часть утомленный и умиротворенный Антон проспал. Запомнил лишь, что Омар был главарем крупнейшей в провинции банды. Его смерть явилась для банды благом, так как Омар был туп и ограничен. Он мог только убивать, грабить, жить, как зверь. Не хотел слышать, чтобы взять в городе власть, убрать администрацию, быстро провести свободные демократические выборы. Так делают все нормальные бандиты. Пока их не уничтожат — не проведут новые свободные демократические выборы — другие бандиты. Собственно, об этом Зола и вела переговоры с капитаном Ланкастером — командующим местными вооруженными силами. Ланкастер соглашался перебить во время мнимого отражения нападения банды администрацию, но резонно полагал, что после выборов первым должен стать он, а Омар — вторым. Омар — безумец — не соглашался. У нее договоренность с Конявичусом — заместителем Омара. Омар что-то подозревал, все время порывался застрелить Конявичуса. Зола удерживала из последних сил. Теперь Омара нет. Конявичус должен стать главным в банде. Это не просто, потому что в банде много людей Омара — тупых, презренных скотов. Но это сложности Конявичуса. Он смотрит на вещи здраво. Надо окончательно договариваться с Ланкастером, брать власть в провинции. Конявичус согласится быть вторым. А там видно будет. Зола сказала, что утром уйдет, надо встретиться с Конявичусом, пусть Антон на закате ждет ее у красной проволоки, где она застрелила Омара.

Антон вышел на крыльцо.

На траве возле белой, сияющей на солнце, мраморной чаши Зола занималась гимнастикой. Антон залюбовался ее подвижным, не знающим затруднений в упражнениях телом. Приемы этой борьбы не являлись тайной, им обучали в школе на уроках физкультуры, в многочисленных частных спортзалах, однако истинного совершенства в технологии убийства человека голыми руками добивались единичные фанатики, готовые жертвовать ради занятий всем своим временем. Кровожадно вскрикнув, Зола выбросила вперед руку. Антон подумал: попади под руку, к примеру, его голова, Зола сломала бы переносицу, выбила глаза. Вот она неуловимым разворотом рассекла ногой всхлипнувший утренний воздух. Встреться сжатая в камень ступня с головой Антона — быть голове проломленной. Вот Зола поскакала, перекидываясь с рук на ноги, по траве, ударь ногами Антона в грудь — ключицы, ребра хрустнут как сухие ветки под гусеницами бронемашины.

Антон стоял на крыльце, щурился от света и не знал, как совместить открывшееся понимание отношения древнего Дон Кихота к своей возлюбленной с тем, что Зола, к которой Антон испытывал схожие чувства, — бандитка и убийца, что дела и помыслы ее преступны и позорны.

— Красивая штука, — кивнула на вазу Зола. — Когда перееду жить во дворец, возьму в свой сад. Ей лет двести.

Зола рассказывала ночью, что после школы работала продавщицей в магазине пластинок.

…В городе, где учился Антон, тоже был магазин пластинок. Антон иногда заглядывал туда. В магазине торговали не только музыкой, но и наборами пластинок: «Беседы о демократии», «Как стать рекламным агентом», «Женщина и свобода».

Антон отслеживал хит-парады, но занимающие первые места песни оставляли его равнодушным. Иногда это был монотонный плач — такие песни нравились парням в чалмах. Иногда — что-то среднее между скрипом двери и скрежетом металла по металлу — такую музыку уважала Кан. Глухое мелодичное постукивание в барабаны было по сердцу неграм, которые аж закрывали глаза от удовольствия.

Однажды Антон заглянул в магазин перед самым закрытием. Покупателей не было. За прилавком сонно покачивалась толстая индуска в сари и в наушниках. Антон встал прямо перед ней, и ей пришлось выйти из медидативного, а может, какого иного транса.

«Белый», — констатировала она.

Антон не возражал.

«Молодой», — продолжила индуска.

И с этим было трудно спорить.

«Умненький, — завершила краткий обзор личности Антона продавщица. — У меня есть для тебя старинная пластиночка».

«Старинная?» — расстроился Антон.

«Тебе понравится, — заверила девица. — Чего там у тебя?»

«Талоны на студень».

«Ладно, отдам сторожу», — ушла в подсобку, вернулась с черной старинной пластинкой. Современные пластинки были белого цвета и без дырки посередине.

Индуска поставила пластинку на проигрыватель.

«Этот город, — с невыразимой тоской пропел ломающийся юношеский, а может, хриплый женский голос, — звали Сан-Питер, там ездили разбитые «форды», там девки давали за сахар, там солнце ходило босое по стеклу небоскребов…»

Это было то, что надо. Антону хотелось, чтобы песня звучала вечно.

«Я знаю, что нравится молодым, белым и умным», — подмигнула продавщица, сняла пластинку с проигрывателя.

«Что случилось с этим Сан-Питером?» — спросил Антон.

«Не знаю, — пожала плечами индуска, — наверное, его затопило, как все портовые города, как Бомбей. Эта Антарктида, сколько еще лет она будет таять?»