– Джина что-то подозревает, – начинаю я. – Сегодня на пляже был один неловкий момент, когда мы только приехали.

Мэдди и Финн гоняются друг за другом по берегу вдалеке. Позади них мама вешает на веревку белую льняную скатерть. Я слышу хлопанье двери, смех Джины. Джонас тоже слышит. Я отвожу взгляд.

– Все нормально, – говорит он.

– Ничего не нормально. Со мной что-то не так. Я должна сгорать от чувства вины. Вместо этого там, на пляже, с Джиной я чувствовала самодовольство. Как будто я победила. То сердце на песке.

– Ты действительно победила.

– Это ужасно, так говорить.

– Да, – соглашается он. Что я всегда любила в Джонасе, так это его способность признать свои прегрешения, пожать плечами и принять себя таким, какой он есть. – Я люблю Джину. Но ты у меня в крови. Здесь нет выбора.

– Конечно, есть.

– Нет, я делаю то, что вынужден. И признаю это. Вот в чем разница между нами. В признании выбора, который мы делаем.

– Не хочу об этом говорить.

Какие бы тайны моя сводная сестра Розмари ни открыла на прошлой неделе, когда мы с Питером были в Мемфисе, как бы это ни изменило мое отношение к прошлому, наша связь с Джонасом всегда будет жертвой, принесенной из покаяния.

– Я не уйду от Питера.

– Значит, на этом все и кончится? – растерянно произносит Джонас. Отвернувшись от меня, он смотрит на дикую, необитаемую сторону пруда. На камыши, рогоз, на то место, где мы по-настоящему подружились, – маленький мальчик, прячущийся на дереве, оседлавший низко свисающую ветку, терпеливо ждущий, тихий, как мышь, и нескладная сердитая девочка-подросток, которая хотела умереть в тот день. Дерево все еще там, но его ветви теперь тянутся высоко в открытое небо.

Джонас вздыхает.

– Столько лет прошло.

– Да.

– Оно стало таким высоким.

– Так обычно и бывает.

Он кивает.

– Мне нравится, что деревья растут одновременно вверх и вниз. Хотелось бы мне, чтобы мы могли так же.

Все, чего хочется мне, это поцеловать его.

– Тебе надо плыть назад.

– Я сказал Джине, что вернусь домой с дальнего берега пруда и встречусь с ней дома.

– Нет. Плыви к ней.

Джонас смотрит на меня с непроницаемым выражением лица.

– Хорошо, – соглашается он. – Может, еще увидимся сегодня.

– Может, – киваю я, ненавидя все в этой ситуации: расстояние, образовавшееся, когда он отодвинулся от меня, знакомую рану, которую я носила в себе столько лет и которая снова открылась. Но я должна его отпустить, даже если быть вместе с ним, – то, чего я хотела всю свою жизнь. Потому что Джонас неправ и то, что мы делаем, неправильно, и уже на самом деле слишком поздно. Я люблю Питера. Люблю своих детей. Это все, чем я должна руководствоваться.

Я смотрю, как он уплывает, как расстояние между нами увеличивается. А потом плыву вслед за ним, утаскиваю его под воду и целую его там, в полумраке, где нас никто не увидит, долго и страстно, говоря себе, что это в последний раз.

– Ты пытаешься меня утопить? – спрашивает он, когда мы выныриваем, хватая воздух.

– Тогда все стало бы проще.

– Мать твою, Элла. Я всю жизнь провел в ожидании прошлой ночи. Не отнимай ее у меня.

– Я должна. И я это сделаю. Просто пока не могу.

– И не надо, – говорит он.

Мы переплываем через пруд, ударяя по воде ногами в такт, и, бросившись на маленький песчаный пляж, сидим бок о бок в теплом воздухе.

1980 год. Апрель, Брайрклифф, Нью-Йорк

Воскресенье. Весна выдалась дождливой, но сегодня прекрасный день, ярко светит солнце, все вокруг цветет и зеленеет. Джоанна попросила папу забрать свои коробки с чердака ее родителей. Мы едем, открыв все окна, вверх по течению Гудзона. С тех пор как папа с Джоанной разошлись, мы с ним проводим вместе гораздо больше времени. Он старается наладить отношения и с Анной, даже навещал ее в интернате. Но, к сожалению, я знаю, что если бы они с Джоанной все еще были вместе, он бы этого не сделал.

Папа собрал нам с собой еды, чтобы устроить пикник: сэндвичи с ветчиной и помидорами, сладкие маринованные огурчики, груши, бутылку пива для себя и шоколадный коктейль для меня. Он в отличном настроении.

– Я счастлив избавиться от Джоанны, но мне жаль терять Дуайта и Нэнси. Они были добры ко мне. Сначала остановимся где-нибудь и пообедаем. Не хочу заявляться слишком рано.

– Мне так нравился их дом. Там очень вкусно пахло.

– Нэнси будет рада тебя видеть. Она слегка в подавленном настроении с тех пор, как Фрэнк уехал в колледж.

Я чувствую облегчение оттого, что Фрэнка не будет. Меня все еще тошнит при воспоминании о его влажной верхней губе, его омерзительной большой змее.

– Я так давно их не видела. А ведь когда-то мы с Анной проводили там все время.

– Не все время, – говорит папа. Он останавливается на парковке у вокзала Тарритауна. – По ту сторону путей есть довольно славное место для пикников.

Когда мы выходим из машины, по моему телу пробегает волна грусти, безотчетной, но явственной. Прошло много лет с тех пор, как я бывала здесь в последний раз, но это тот вокзал, где мы с Анной сходили с поезда, когда навещали папу с Джоанной до их переезда в Лондон, – где мы выучили, что не стоит ждать от отца чего-то, кроме короткой поездки на машине к дому Бёрков и обратно.

Мы пересекаем железнодорожные пути и находим скамейку с видом на Гудзон. Река стряхивает с себя зимнюю спячку, потягивается, пробуждаясь с приходом весны. Я слежу за большой веткой, медленно уносимой могучим течением. Папа достает из кармана старый швейцарский нож, разворачивает открывашку для бутылок и откупоривает себе пиво. Я всегда любила этот нож, его потайные сокровища: крошечные ножнички, пилочку для ногтей, кукольную пилу. Папа отворачивает лезвие и принимается чистить грушу, срезая шкурку ровной спиралью.

– Пап, почему мы перестали ездить к Бёркам?

– Потому что я хотел, чтобы мои девочки были со мной.

– Тогда почему ты все время оставлял нас у них?

– Из-за Джоанны, – отвечает он. Отрезает дольку груши и протягивает ее мне на лезвии ножа. – Осторожно. Лезвие острее, чем кажется.

У папы всегда виноват кто-нибудь другой.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе, как получил этот шрам? – Он поднимает большой палец. Придвигается ко мне. Выдерживает драматическую паузу. Папа не рассказывает истории, он устраивает настоящий спектакль. Как какой-нибудь сказитель. Раздувается, как птица фрегат с ее красной грудью колесом. Ждет, когда слушатели приготовятся. Обычно, когда он повторяет историю, которую уже рассказывал, я притворяюсь, что не слышала ее. Не хочу задеть его чувства. Но сейчас мне хочется его уколоть. Чтобы он немножечко сдулся. «Да, ты рассказывал уже раз двадцать».