Арифметика: Грегори сможет научиться быстро и точно считать только в том случае, если будет неукоснительно следовать правилам, которые необходимо выучить наизусть.

Декабрь 1968 (Класс За)

Арифметика: Грегори необходимо стать вдумчивее, внимательнее, усидчивее.

Декабрь 1969 (класс 4а)

Арифметика: Грегори незнаком с элементарнейшими математическими методами.

Июль 1970 (класс 4а)

Арифметика: Он должен изучить базовые теоретические принципы.

Правила, методы, принципы. Неукоснительное подчинение.

В детском саду и в начальной школе математика называлась арифметикой. Преподавал ее тот же самый учитель, что и по английскому, истории, географии, естествознанию и рисованию. Нам говорили: откройте тетради. Учитель писал на доске примеры, мы их переписывали. Решишь десять из десяти, и против твоего имени в настенной таблице поставят золотую звездочку, девять из десяти – серебряную. Я стоял между Линекер, П. и Митчелл, Дж. Никаких звездочек не получал. Тетрадки по арифметике были меньше, чем по другим предметам, и другой формы – узкие, длинные, с красной блестящей обложкой; листы тоньше и без полей. Я любил запах бумаги, любил ее трогать, любил чистые страницы – до появления на них цифр, подчеркиваний, исправлений, красных крестиков и красных галочек, отметок от единицы до десяти. До того, как они становились безнадежно испорчены.

Ненавидел я только дроби. Деление в столбик. Ненавидел, когда за правильный ответ ставят крестик – только потому, что ты получил его неправильным способом или проделал часть вычислений в уме. Ненавидел заунывный вой сорока двух человек, хором повторяющих таблицу умножения.

…девятью девять восемьдесят один, девятью десять девяноста-а-а…

Чтобы узнать, сколько будет 9 х 9, я делал так: девятью десять девяносто, минус девять, получается 81. Но так было нельзя, неправильно. Таблицу умножения полагалось знать наизусть и отвечать автоматически. А думать о ней не полагалось.

Отца стригла мама. Нас с Дженис – тоже. Когда подходила моя очередь, она накидывала на меня, как пончо, старую нейлоновую простыню и аккуратно затыкала ее за воротник рубашки. Смачивала мне волосы расческой и стригла своими лучшими ножницами. Я должен был сидеть смирно, не хихикать и не ерзать. Я сидел на табурете и смотрел прямо перед собой, на кухонный стол. Слезать, пока она не подметет, не разрешалось: а то растащишь волосы по всему дому. Пальцы у мамы были гладкие и прохладные. Они порхали вокруг моей шеи, как бабочки.

После смерти отца я больше не давал маме себя стричь. Я заставлял ее водить меня в парикмахерскую. Или стригся сам, перед зеркалом в ванной. Для этого я брал ножницы и специальную расческу с острым лезвием между зубьями. Клочья волос засоряли водосток в раковине. Бывало, волосы отрастали до плеч, и тогда учитель отсылал меня домой с запиской, в которой маме напоминалось о том, что, согласно школьным правилам, мальчикам не разрешается носить волосы ниже воротничка. Первый раз, когда я завязал хвост, меня отправили к директору. Тот сказал: «Да ты же вылитая девчонка. Еще бы юбку надел». Мне тогда было четырнадцать. Я сказал директору, что мамин новый хахаль любит держать меня за хвост, когда трахает в жопу.

Дальше – расследование по всей форме. Антисоциальные работники, полиция, прочие инстанции. Разумеется, все – полнейшая чушь, плод больного воображения. Спустя некоторое время я вернулся в школу. Мне разрешили носить длинные волосы, но обязали раз в неделю посещать школьного психолога. А Майк – хахаль – к нам ходить перестал. Майк. Он работал вместе с мамой в «Супермаге», младшим менеджером. После истории с хвостом и траханьем он перевелся в другой филиал, в другую часть города, и с мамой, когда она пыталась ему звонить, не разговаривал. Я слышал, как она плакала в трубку. Однажды утром, когда я решил не заставлять ее приносить завтрак мне в комнату и спустился вниз, она села напротив меня и сказала:

Грегори, вот уже два с половиной года, как папа умер.

И что?

То, что я хочу начать новую жизнь. Это нужно нам обоим.

Кому, тебе и Майку?

Мне и тебе. По-моему, с твоей стороны это нечестно.

Хочешь трахаться с мужиками – пожалуйста. Я не возражаю.

Грегори. Грег.

Я продолжал жевать. Она потянулась, хотела дотронуться до меня, но я отдернул голову. И смотрел на рекламу на задней стороне пачки с хлопьями до тех пор, пока она не отвела взгляд.

У нее были и другие хахали, я знаю, но она больше не приводила их домой. А потом она перестала ходить куда-либо, кроме работы, магазинов и клиенток. Возвращалась бледная, от нее несло бакалеей, жидкостью для перманента, табаком. Под глазами темнели круги: серые тени, растворяющиеся в запудренных румянах. Она была вечно усталой, похудела: кожа да кости. Вечерами засыпала перед телевизором. Раскрытый журнал медленно сползал с колен на пол, она, вздрогнув, просыпалась и, глупо моргая, смотрела на меня с другого конца комнаты, словно не понимая, кто я такой.

Через неделю после сожжения я нашел ту нейлоновую простыню – пончо – на чердаке, в коробке со старым постельным бельем, и после внимательного осмотра обнаружил на яркой оранжевой ткани черные волосинки. Щетинки. Но определить, чьи они, мои, папины или Дженис, было нельзя.

Спокойным прогулочным шагом я дошел до жилища семейства Тэйа. Это заняло тридцать три минуты восемнадцать секунд. Май, утро, суббота. Свинцовые тучи, наливающиеся дождем. Я принес с собой блокнот, карандаш и фотоаппарат: надеялся, что смогу снять мистера Тэйа для настенной таблицы. Для досье. В купленном за день до прогулки фотоаппарате был телеобъектив. Поэтому нужно было просто найти укромное место для наблюдения за домом, чтобы, когда мистер Тэйа выйдет, незаметно его сфотографировать.

К его дому я больше мили шел в горку мимо всяческих азиатских лавчонок: бакалей, «халалов», магазинов тканей, ресторанов с тандуром. На улице было очень оживленно. Чуть впереди я увидел маленького мальчика, который схватил с овощного лотка шишковатый кусок имбирного корня и потащил его в рот. Мать, изящная женщина в розовато-золотом сари, шлепнула малыша по ручке, чтобы тот выбросил корень. И принялась его ругать: слова были мне непонятны, но тон говорил сам за себя. Скоро женщина поняла, что я за ними наблюдаю, мимолетно улыбнулась мне и плотнее запахнула на голове сари. Малыш заплакал. На этот раз мать заговорила с ним по-английски.

Плохой мальчик. Прекрати немедленно, слышишь?

Я миновал их и на перекрестке свернул направо. Магазинчики уступили место тесному извилистому ряду домиков с яркими парадными дверями. Сверившись с фрагментом карты, переснятым из справочника, я нашел название улицы, ведущей к переулку, где жила семья Тэйа. На карте имелся маленький квадратик – в оригинале зеленый – «парк», на деле оказавшийся пыльным участком земли, обнесенным металлической оградой. Там, орудуя старой битой и теннисным мячом, а вместо ворот используя пластмассовые конусы, которые обычно ставят для запрещения парковки, играла в крикет компания азиатских ребятишек. Скамейка в «парке» могла бы стать идеальным местом для наблюдения за домом № 3 (таков был адрес мистера Тэйа), но дети все время косились на меня, и я решил убраться подальше от их внимательных глаз.