— Что ж, надеяться будем, что и дальше так, — сказал Кун с тяжкой учтивостью, отвалился от косяка и легко покатился дальше.

Горячий камень пошевелился в своем темном горне. Она открыла рот предупредить Ча Хуна, но не смогла — так было сухо внутри. Не было влаги даже хрипнуть вороной. Хотя что тут говорить? Ча Хун не дурак, должен сам понимать. Да и не уйдешь от Куна, если судьба такая. Кун ремеслом себе положил все обо всех знать, неужто о Ча Хуне не разнюхает? Она видела, как Куновы вострые свиные глаза общупывали ее, ее высохшую суть.

* * *

Он вернулся, Ча Хун, со сверточками из листьев и с глиняными горшочками. В сказанное время, ночью, постучал в ее дверь под калекой-луной, криво висевшей над горою. Руки его были пусты. Уже внутри он достал все, что нужно, из узелков, увязанных в набедренной повязке, и разложил перед ней. Коротко и недовольно он назвал каждую вещь, но не объяснил, как их достал, что, может, сделал бы другой, волнуясь и желая показать свою находчивость и готовность. В оловянном свете она взяла у него вещи и унесла в кухню, к тайному алтарю. Когда Ча Хун вернулся на следующий день, она уже смешала их с собственными тайнами, с собственными чарами, жидкими и твердыми, с растертой в пыль грибной мякотью, что дала старуха, с несколькими змеиными чешуйками, с оскрёбками крысиного пятна. Под ее взглядом он слепил в миске шарик длинными пальцами, липкими от меда и рыжими от крови, — женская работа, неловкие пальцы. Теперь он будет печь его жаром своего тела до новой луны. Она должна была объяснить ему, где носить шарик. «Здесь», — сухо указали ее пальцы, и он повесил голову, беспомощно глядя, как его прут изогнулся и поднялся к ней, живой собственной жизнью, жарко-красный, влажно блестящий. «Это хороший знак, — сказала она жаркому и дрожащему мальчику. — Значит, колдовство действует, шарик слепили правильно, талисман поможет. Как испечешь, дай ей съесть. Если думаешь, что откажется, раскроши и подмешай незаметно в еду. Лучше бы весь разом и по своей воле, но тут уж суди сам». Стыдясь и горя, он стоял перед ней, и сильный тонкий прут слепо качался за ее рукой, как капюшон зачарованной змеи. И она — скребущая, скрипящая сушь — сказала: «Иди, пока никто не пришел». Это значило: Кун, но она не осмелилась назвать его.

Под утро ей приснился этот мальчик или, может, не он, а Да Шин, какой он был когда-то: нагой, как этот мальчик, и подъятый. Она часто думала о Да Шине, словно он был тут еще на прошлой неделе, словно удар от его ухода еще сотрясал ее, но теперь она вдруг поняла, что прошло много, много лет. Мальчик, которого она видела ровесником Да Шина, был ближе возрастом к ее зарытым в землю сыновьям, к этим крошечным, хрупким мужским телам. В снах она тянулась, тянулась из разрытых простынь обнять, стиснуть его, склоненного, золотого, напряженного. Она не его желала — только лишь ощутить желание — и была суха. Тогда она принималась играть с его душой, дразнимая и дразнящая, бессильная.

* * *

Новая луна народилась и выросла. Ча Хун не пришел сказать, съела ли девушка шарик, по воле или обманом. Встречаясь с ней на улице, он не смотрел в глаза, а позади его вкрадчиво шлепал Кун. Но говорить и не нужно было: новое светилось в нем, в его блестящей косе, в молодцеватой поступи, в том, как он вдруг запевал на ходу и размахивал руками. И девушка тоже стряхнула свою сонную одурь. Она теперь ни минуты не могла усидеть на месте: подметала, где уже метено, улыбаясь бегала к желобу. Что могла понять Оа, то понимал и Кун, понимал, должно быть, и то, что она приложила к этому руку, хоть была уверена, что все устроится и без нее. Потом улыбка Ан Ат сменилась морщинками тревоги, и они все углублялись, и она уже не летала, а сутуло брела по улице. Оа ждала. Колесо было пущено с горы. Когда раздался вой, она решила, что это Ан Ат. Он прозвучал перед рассветом, бездонный вой, потом захлебывающаяся голосьба и снова вой — такой, что луну проглотит. Захлопали двери, зашуршали по улице босые ноги. Все собрались в сером свете позади Куна, который был тут как тут, тихо изготовившийся. Бо Ме вырвалась из дому, вырвалась из испуганных рук Ан Ат и Ча Хуна, воя, мотая волосами, как яростная звериха, повалилась наземь и каталась в пыли.

— Бес вошел, — сказал кто-то.

— На доме порча.

— Ее сына колдовством погубили! — крикнула Ан Ат. — Ча Тин как спал, так и умер.

— Ночью пришла ведьма и из него душу высосала, — сказал Кун. — Так, наверно, надо понимать…

— Мой дом проклят! — вопила из пыли Бо Ме. — Сына убили, семью опозорили!

Оа стояла в дверях и думала, отрубят ли голову Ан Ат. Думала не вдумываясь. На крыльцо выбежала курица в пыльных перьях.

Оа хорошо знала, кого обвинят, в ком высмотрят зло. Она и всегда это знала. Хотела подойти к Бо Ме, сказать, что знает, как страшно потерять сына, но не могла и не смела. Это смерть ее сыновей, ее тоска, ее Да Шин, ее сушь — они все навлекли. Это ее беда виновата.

— Разберем дело, — начал Кун, как она того и ждала. — Кричать не будем, а поищем лучше, где в деревне колдовство угнездилось и где начало злу.

И толпа отвернулась от причитающей Бо Ме и посмотрела на Оа с единой своей мыслью, с единым желанием.

— Может, кто знает, не было ли на этот дом порчи? — спросил Кун, глядя не на Оа, а на Ча Хуна.

Перед Ча Хуном забрезжила лазейка, и он начал, заикаясь, рассказывать. Он рассказал, что ночью к нему приходили духи, что он видел старуху, сидевшую у него на подушке, что старуха связала его душу тонкими шнурами, и плюнула ему в рот, и сделала с ним как хотела. Что, околдованный, он пошел к ней и она дала ему вороженый шарик, чтобы он раскрошил и подмешал Ан Ат в кашу. Что Ан Ат, съев его… Всю семью подкосила она, иссохшая старуха, из черной зависти к Бо Ме с ее сыновьями, к Ан Ат с ее молодостью и красотой. Всю семью загубила. Бо Ме причитала, лежа в пыли.

— Отвечай, — сказал Кун.

— У меня нет слюны, — прошептала Оа.

Толпа зашумела, возбужденно вспоминая: Оа глянула на одного, а ночью у него заболел живот. Другая подошла после нее к желобу и видела, как в глубокие тени скользнула водяная змея. Да и Ча Хун эти несколько лун не в себе казался, это все заметили!

Ан Ат, стоявшая скрестив руки, пока изливался Ча Хун, бросила на нее один взгляд — быстрый взгляд, сообщнический, враждебный, а может, и виноватый — и упала рядом со свекровью, крича, что согрешила, но не по своей воле, что виновата, но это ведьма ее околдовала, что на всей деревне лежит порча…

Кун сказал: «Эта женщина собственного деверя ввела в грех. От стыда он не мог больше жить с ней под одной крышей, он убежал и бросился со скалы… Туда нельзя спуститься. Его кости там белеют, непохороненные, под дождем, под солнцем. Его съели птицы и черви. Мне было видение, и я ходил на гору и видел, что это должно быть правдой. Теперь она состарилась, красотой вредить не может — так она взялась за ведовство. Это все знают. Забирается в наши мысли, нашептывает из подушек. Она каждого может испортить, от нее вся деревня нечиста. Как мы очистимся?»

Опять загомонили, и этому не было конца. Перебирали несчастья: расплодились желтые черви, капуста повяла, пшено пошло плесенью, у козы молоко высохло, за дорого купленная жена ходит пустая. Ан Ат, борясь за жизнь, решилась: обхватила Бо Ме, и та не оттолкнула ее. На гордом личике Ан Ат все кости проступили от страха и напряженного внимания.