– А мне показалось, что задела, – сказала она, схватив с подноса подвернувшегося официанта очередную порцию ледяного шампанского, обойдя даму и снова оказавшись с ней лицом к лицу, – мне показалось, что я вот так взмахнула рукой и… – Риека показала, как она взмахнула рукой, и при этом выплеснула содержимое бокала на открытую грудь дамы. Дама взвизгнула и отшатнулась.

– Ну, ты, – сказал хамским голосом спутник дамы, наступая на Риеку, – ты… это…

– Это вы мне? – Риека повернулась к мужчине. – Мы знакомы? Встречались раньше? Не припоминаю!

Она стояла в центре зала, пьяная, полураздетая, расставив ноги, в своей знаменитой позе – живот и бедра вперед, торс откинут назад, ни дать ни взять богиня воинствующего эроса со сверкающим взором, наэлектризованными, стоящими дыбом короткими волосами и копьем наперевес. В ее голосе появились истеричные нотки:

– Что такое? Кто вы такой? Проходу нет от этих козлов!

Мужчина беспомощно оглянулся.

К ним уже спешил неприметный молодой человек в темном костюме.

– Простите, – сказал он, беря Риеку за локоть.

– В чем дело? – Риека резко выдернула локоть и с размаху ткнула молодого человека в грудь растопыренной пятерней. – Вот этот тип, – она указала на спутника дамы с овечьим лицом, – пристает ко мне! Все видели!

– Неправда! – завизжала дама с овечьим лицом, вырываясь из рук молодого человека. – Она первая начала!

– А вы, мамаша, сынка не защищайте! – рявкнула Риека.

– Хамка! – завопила базарным голосом дама. Ее невозмутимость и высокомерие исчезли, как исчезает позолота с самоварного золота.

– Я хамка? – возмутилась Риека. – А кто меня шампанским облил? Я вся мокрая!

Она схватила в горсть ткань блузки на груди, с силой рванула. Блузка, символическая блузка – лоскуток на бретельках, – остался у нее в руке, и Риека предстала перед всем честным народом обнаженной до пояса, выставив на всеобщее обозрение свою маленькую красивую грудь. Толпа радостно ахнула.

А меж тем на помощь неприметному молодому человеку спешили еще двое, и несдобровать Риеке – что может слабая женщина против троих дрессированных рейнджеров, – но тут к живописной группе присоединился еще один персонаж – бесцветный блондин с безукоризненным пробором. Мановением руки он остановил молодых людей и негромко сказал, обращаясь к Риеке:

– Здравствуйте, Риека! А я вас знаю! Бывал у вас в «Касабланке. – Он стоял перед девушкой, приветливо улыбаясь. – И лично знаком с папой Аркашей, славный он у вас, настоящий художник… – Он словно усмирял Риеку голосом и взглядом – так укротитель тигров усмиряет разбушевавшихся подопечных. – Хотя с такими кадрами, как вы, это нетрудно. Мне очень нравится ваш номер… э-э-э… «Богиня Кали», кажется…

– Богиня Майя, – поправила Риека, переключаясь на блондина, почти усмиренная. Но она не была бы Риекой, если бы сдалась сразу. – Эта корова меня толкнула, и я облилась шампанским! – громогласно сообщила она мужчине. – И теперь я вся липкая! – Она громко похлопала себя по груди ладошкой. – И сладкая!

После чего неторопливо облизала все по очереди пальцы правой руки и собиралась проделать то же самое с пальцами левой.

– Идемте, Риека, я провожу вас в дамскую комнату, – предложил мужчина. – Там можно привести себя в порядок. Хотя, – прибавил он галантно, – вы мне и так нравитесь.

– В чем дело? – Крыников протискивался к ним через толпу. Он уставился на обнаженную грудь Риеки.

– Все в порядке, – ответил Маренич, слегка подталкивая Риеку в сторону выхода. – У нас случилось маленькое недоразумение, но сейчас уже все в порядке.

– А почему… – по инерции произнес Крыников и замолчал.

– Это Риека, – представил девушку Маренич. – Танцовщица из «Касабланки», и мы идем привести себя в порядок, правда, Риека?

Риека, по своему обыкновению ни с кем не соглашаться, хотела сказать: «Пошел ты!» – и добавить куда, но не сумела, почувствовав, как комната, стены и лица вдруг завертелись в бешеном хороводе. Она покачнулась, оперлась о предложенную руку бесцветного блондина, и они неторопливо пошли к выходу из зала. Крыников пошел следом как на привязи. Елена и де Брагга проводили их взглядами. Елена – презрительным, де Брагга – насмешливо-понимающим.

Минут через десять Крыников и Маренич вернулись в зал, отправив Риеку домой в крыниковском автомобиле с наказом шоферу доставить девушку не просто к дому, а проводить до самой квартиры и убедиться, что она в порядке. Костя был очень оживлен, никак не мог успокоиться и бормотал в радостном обалдении:

– Ну, баба! Ну, стервида! Ну, учудила!

Маренич был бесстрастен как всегда.

– Знакомься, Басти, – обратился Крыников к подошедшему де Брагге, – мой щит и меч!

– Очень рад, – сказал Маренич, пожимая руку заморскому гостю. – Наслышан, как же, как же, бывали у нас раньше?

– Нет, не бывал, не довелось, к сожалению, – ответил де Брагга, испытывая неприятную уверенность, что человек этот прекрасно знает, что он лжет.

А дни все тянулись и тянулись, и каждый был бесконечен – с раннего утра до позднего вечера, казалось, проходила вечность. Но одна неделя сменяла другую с пугающей быстротой, что настраивало на философские мысли о бренности и преходящести сущего: жизни, любви, человека. Вообще всего.

– И ничего нет впереди, – как пелось в одной старой песенке. – «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи, проходит явь, проходит сон, проходит жизнь, проходит все…» И… как там дальше? «Не уходи, не уходи-и-и…»

Но как ни печальны были эти мысли, Глеб, вспоминая песенку своих студенческих лет, чувствовал себя замечательно. Ему казалось, он рождается заново, молодеет, что у него пробуждается интерес к жизни. Что он глупеет на глазах и становится похож на Дэзи – иногда ему хочется радостно залаять на звезды, спугнуть водяную крысу или птицу или осторожно подкрасться сзади к Старику Собакину, вцепиться ему в хвост и, когда тот возмущенно «загогочет», отскочить и удрать, помирая со смеху, а потом носиться кругами по лугу, путаясь в высокой траве, а потом упасть в эту самую траву и долго лежать, покусывая сладко-горький стебелек, и смотреть в звенящее голубизной небо. Он стал краснеть в самые неподходящие моменты, стоило ему встретиться с ней взглядом; ревновать ее к Борису; подолгу рассматривать себя в зеркале, думая при этом, что он еще ничего… очень даже. Петь, принимая душ. Иногда ненадолго приходить в отчаяние от мысли, что она уйдет, и он снова останется один. Ненадолго, потому что он пребывал в том блаженном состоянии, когда полностью отказывает чувство реальности, и человек уверен, что ничего дурного с ним приключиться не может, потому что там, где решаются судьбы, этого не позволят, потому что… не позволят… и всё.

И был день, и был вечер. И были звезды, легкий ночной ветерок и запах скошенного луга. Все это было на земле уже в тысячный, в миллионный раз, но каждый раз казалось, что только в первый.