воздуха, чтоб послать этого типа с сальными волосами подальше.

– О, Ё-на! Утречка!

Пшшшшшш: гнев вышел из меня вместе с воздухом. Глава приближался по коридору и ласково улыбался.

– Ты и впрямь неважно выглядишь, – быстро оглядев меня констатировал он. – Сходи-ка до Анны, пусть она тебя глянет.

К Анне?! Мне?!

Я в порядке!!

Ей приходится нелегко из-за сокровища в изоляторе, с которым все носятся, как с писанной торбой. Я – не некоторые, не собираюсь причинять неудобства, привлекая внимание к своей персоне.

Меня выбило с привычной орбиты, это правда. Надеюсь, выбило в сторону моего предсказания: иначе для чего это всё?

Третья

После шести последних недель могу с уверенностью сказать: не ходить на охоту – это просто потрясающе!

Никаких засад в любую погоду, никаких вопросов: «Предпочтешь жить с этим или умереть?», никакого караула над многочасовым тлеющим костром, разводимым после неправильного ответа. Больше не трясёт от напряжения, не сводит от страха челюсти, не тошнит от гари. Можно вкусно есть по расписанию, носить одежду, которую хочешь, в любое время ходить в душ и ложиться спать в мягкую постель. Раньше, во время перескока с одной разведки на другую, о долгом сне и полноценной еде приходилось только мечтать. Иногда поесть можно было только в машине, что везет тебя с одной точки слежки на другую, а поспать – когда был напарник.

Это было тяжело и физически, и морально, но не скажу, что мне это так уж не нравилось. Такой бешеный ритм не оставлял времени для размышлений: мне не приходилось терзаться чувством вины и страхом перед неопределенностью будущего. Глава ставил задачу, потом новую, и новую, и новую. Он думал за меня, что делать; выдавал на задание одежду и инструкции, присылал с водителем перекус, бронировал квартиры посуточно, обеспечивал связь и прикрытие. Мне всегда было, куда идти, чем заняться и куда вернуться. Я всегда знала, чем всё закончится. Мне не нужно было думать ни о чём.

Но эти несколько недель передышки дали возможность вволю поразмыслить. И осознание происходящего приводит меня в ужас.

Мне раньше все казалось логичным: и процедура охоты, и выдаваемые инструкции, и поведение всех участников охоты. Но если подумать, разве охота – это не банальное убийство?

Ведь оно и есть же. Ты приходишь к человеку, который немного отличается от остальных, и спрашиваешь его: «Хочешь жить или умереть?». Что это за вилка такая: жить будешь только если присоединишься ко мне, если откажешься – умрёшь. А как же вариант вернуться к своей, пусть и хреновой жизни? Почему его нет?

И почему я раньше не задавалась этим вопросом?

Изначально глава просил представлять на месте потенциалов, на которые ведется охота, ребенка в моей утробе. И я представляла: сейчас его тело поддерживается моим, но стоит ему родиться с таким метаболизмом – разве сумеет он прожить хотя бы день? Он будет жить год за годом, и ментально уйдет вперед раньше, чем за ним поспеет тело. Что это будет за жизнь и разве можно это назвать жизнью?..

Моё решение лишить его такой жизни было логичным. И, раз лишаю жизни его, то логичным казалось помочь другому потенциалу избежать тяготящей действительности. Я этим руководствовалась в течение четырех месяцев, что ходила на охоты.

Но разве это не безумие?

Разве можно сравнить сгусток дефективных клеток и взрослых людей? Разве это равнозначное убийство?

Передо мной встают лица людей, которым я «помогла». Пусть они и говорили: «Я устал. Хочу уйти» – разве это давало мне право им в этом помогать?

Это осознание приводит меня в ужас. Я стараюсь не думать об этом, но в то же время возвращаюсь к этой мысли снова и снова.

«Скоро все закончится, – утешаю я себя. – Глава соблюдет договор, я уйду и никогда больше об этом не вспомню».

А взглядом натыкаюсь на человека, которому «помогаю» сейчас.

Девушка, в которой с моей лёгкой руки был признан потенциал умершего человека.

Девушка, привязанная к кровати до сих пор лишь за то, что знала какое-то слово.

Безумие, абсолютное безумие. Развоплощение? Переселение душ? Случайное возвращение в таинственную организацию для мести? И при этом – ни единого доказательства реального наличия потенциала, кроме моих слов и слов Рэя.

– Что?

Авионика-Крушина смотрит своими глубокими глазами снизу-вверх прямо в душу. Мне кажется, она и сама может понять, «что» со мной.

– Что стряслось? – роняет она в повисшую тишину.

Мысли лихорадочно бьются в сознании, как мотыльки в банке. Мне страшно от сотворённого, страшно от того, что ещё предстоит сделать, страшно возвращаться домой, страшно оставаться здесь. Я опасаюсь главу, Ё-ну, Камэла, Рэя и её саму. Мне кажется, что либо они сумасшедшие, либо я безумна, либо мы все не в себе. Перед глазами мелькает тлеющая свалка, протянутая рука главы в полумраке абортария, недовольное лицо Анны, инструктирующей меня по уходу за лежачим больным и пунцовое лицо Камэла, робеющего перед Авионикой-Крушиной.

– Энола?

Я вспоминаю, что мои вещи остались на съемной квартире и наверняка уже выброшены хозяйкой. Холодею от мысли, что я не знаю, где мой паспорт. Тут же проносится в голове, что после аборта положено три дня больничного.

«Какой больничный? – одергиваю себя, – ты ведь даже не работаешь…».

– Энола!

Громкий голос Авионики приводит меня в себя.

«Энола».

Заставляет содрогнуться то, что мне не сразу удаётся вспомнить своё настоящее имя.

Точно. Все тут с кличками, которые раздаёт глава. И лишь один человек с настоящим именем – она сейчас обеспокоенно глядит на меня.

От этого взгляда что-то во мне щелкнуло, и я выпалила то, что приносило мне больше всего боли, самый большой позор своей жизни.

Я рассказала о своей беременности и что понятия не имею, кто отец. Как я, утомленная медицинским бюрократическим адом, сидела в темном коридоре абортария на холодной металлической скамье, держа в руках заключение о замершей беременности. Я пыталась понять тогда, хорошо происходящее со мной или плохо – и вдруг незнакомый симпатичный парень попросил о помощи. Я согласилась – ведь это уводило меня от необходимости принять решение: хорошо это или плохо – здесь и сейчас. Я думала, ему нужна минутная помощь, но он забрал меня из реальности прямо в халате и тапках уже на долгие восемь месяцев.

Восемь месяцев я здесь и до сих пор не могу понять: происходящее со мной – хорошо или плохо?

Я ужасный человек. Я ненавижу себя, ненавижу ребенка внутри себя, из-за которого это всё происходит, и снова ненавижу себя, потому