— Очень жаль.

Баньюбула, сморщив губы, посмотрел на часы.

— Через полчаса его заберут, и я буду свободен. Но, пожалуй, нужно удостовериться, что всё с Сипплом в порядке. Хотите пойти со мной?

— Нет.

— Нам это ничем не грозит.

Я был в некотором сомнении; хотя перспектива провести ещё один вечер в одиночестве меня не вдохновляла, но и не хотелось принимать участие ни в каких выходках графа. С другой стороны, я несколько беспокоился, как бы с ним чего не случилось. Предоставить его сейчас самому себе было, пожалуй, неразумно.

— Пошли. Это займёт четверть часа. Я только взгляну через занавеску, что там происходит, в клубе «Утешенье моряка», и можно будет спокойно и с чувством выполненного долга возвращаться.

— Ну, хорошо, — сказал я, — только сперва покажите, что можете стоять на ногах.

Баньюбула, казалось, был оскорблён в лучших чувствах. Он тяжело поднялся и раза два-три уверенно прошёлся по бильярдной комнате. То, что он при этом не грохнулся, удивило его самого. Он не мог поверить, что в состоянии передвигаться с такой лёгкостью.

— Ну как, убедились? — сказал он. — Я в полном порядке. В любом случае мы возьмём такси. Я попрошу отнести оставшийся виски в мою комнату, для сохранности, и можно будет отправляться.

Он нажал кнопку звонка и дал явившемуся официанту указания на таком безупречном турецком, что я даже позавидовал.

Мы снова петляли по тускло освещённым улицам, где редкий трамвай визжал, проезжая, как резаная свинья. Баньюбула сверял путь по записной книжке, в которой у него карандашом был набросан маршрут. Почему не по компасу? Он так походил на какого-нибудь отважного исследователя. Мы вышли из такси на углу улицы и пошли, держа направление на восток и обходя базары. Граф шёл что твой шпион, со всей осторожностью: время от времени резко останавливался и смотрел назад, не следит ли кто за нами. Может, хотел произвести на меня впечатление? В воздухе висел смрад от гниющих отбросов и танина. Мы пересекли несколько маленьких площадей, обошли обнесённую стеной мечеть. Город, казалось, становился всё более и более безлюдным и зловещим. Но наконец мы оказались на ярко освещённом углу среди людского гама, шашлыков, шипящих на шампурах, и звуков волынки. Резкий свет словно вырезал кусок неба над нами. Греческий квартал безошибочно узнаётся в любом городе. Царство адской активности и веселья. Мы вошли в большое кафе, где было полно зеркал, и птичьих клеток, и игроков в домино, прошли через зал и очутились на заднем дворе; тут глаз едва различил в тусклом свете вывеску: «Клуб „Утешенье моряка”». Баньюбула, чертыхаясь, поднимался по скрипучей лестнице.

— Каким образом можно утешить моряка? — спросил я, но граф ничего не ответил.

Первый этаж занимал просторный тренировочный зал, полный табачного дыма, откуда доносился топот ног и скрип стульев, смех и рукоплескания, как на каком-нибудь представлении. Баньюбула остановился перед грязной дверью со стеклярусной занавеской.

— Я не пойду туда, — прошипел он, — мы только посмотрим. Думаю, он веселит их, изображает шута.

И тут я с замирающим сердцем услышал идиотское гнусавое хныканье Сиппла, прерываемое взрывами хохота веселящихся матросов. «Можете смеяться, милорды, можете смеяться, но вы смеётесь над трагедией человека. Когда-то я был таким же, как все вы, тоже ходил гоголем. Но в один роковой день я обнаружил, что мой петушок даже не трепыхается. Обнаружил, что я лишний в этом мире. До той поры я не знал горя. Жил себе со своей миссис Сиппл в очаровательном домике с гномиками на лужайке под окнами. Неподалёку от членолечебницы. (Веселье в зале!) Каждое утро вставал, освежённый сном, принимал ванну и завивал волосы, съедал на завтрак артишок. Потом клал в сумку свой цирковой костюм и ехал в Олимпию на автобусе „гринлайн”, как народный палач. Быть клоуном, выступать в цирке — занятие не обременительное, жил не надорвёшь. Но когда моя бита потеряла твёрдость, я потерял уверенность в себе. (Аплодисменты.)

Ах, вы можете смеяться, но что делать человеку, когда у него вместо биты тряпочка? Я почувствовал, что схожу с ума, джентльмены. Начал пить просто по-зверски. Проспиртовался насквозь. Потерял человеческий облик. Тогда я пошёл к доктору, и всё, что он мне сказал, это: „Сиппл, ты слаб на очко”».

Этот монолог, видно, сопровождался соответствующими непристойными жестами и ужимками, потому что был встречен оглушительным хохотом. С того места, где мы стояли, Сиппла было не видно: его загораживал нависавший над ним балкон. Он находился прямо под нами; всё, что мы могли видеть, это, так сказать, его отражение в полукруге совершенно варварских лиц, на которых было написано вульгарное удовольствие. Баньюбула взглянул на часы.

— Ещё четыре минуты, — сказал он, — и его здесь не будет. Ф-фу, какое облегченье! — Он потянулся в темноте и зевнул. — А теперь пойдём выпьем, не против?

Мы спустились вниз и пересекли двор в обратном направлении; когда мы подошли к ярко освещённому кафе, у двери остановилась большая чёрная машина, из которой, зевая, выбрались двое мужчин и, ни на кого не глядя, направились прямиком к клубу. Баньюбула с улыбкой проводил их глазами. «Комитет, — шепнул он. — Теперь мы свободны». И, тяжело подпрыгивая на ходу, потрусил на угол площади, где стояли такси.

— Не могу выразить, как мне полегчало, — сказал он, падая на заднее сиденье и утирая мокрый лоб. И в самом деле, лицо у него помолодело, морщины расправились. — Можете поехать со мной и посмотреть, как я собираюсь, выпьем вместе.

Меня самого удивило то, как спокойно и как легко я воспринимал череду странных (и даже немного тревожных) событий этого вечера.

— Всё, больше не задаю никаких вопросов, — подумал я вслух.

Баньюбула услышал и, мягко кашлянув, сказал:

— А ещё держите язык за зубами.

Я сел на кровать и смотрел, как он с медвежьей неуклюжестью пытается сложить брюки и засунуть их в чемодан. Он снова был малость пьян, и эта его маленькая реприза сделала бы честь Сипплу.

— Позвольте, я помогу, — сказал я. Благодарный Баньюбула рухнул в кресло и смахнул пот с белого лба.

— Не знаю, что с этой одеждой происходит, — сказал он. — Вечно она сопротивляется мне. Она как будто живёт собственной жизнью, совершенно независимо от меня. Тем не менее я люблю её и горжусь тем, что одеваюсь элегантно. Вот эти туфли — из магазина на Бонд-стрит. — Он самодовольно посмотрел на них.

Когда я складывал его пиджак, из кармана выпали сложенные листки почтовой бумаги.

— О Господи! — воскликнул граф. — Какой же я забывчивый! — Он подобрал листки, поджёг и, бросив в пепельницу, смотрел, как они горят, вороша их, словно ребёнок, спичкой, а когда они догорели, размял пепел. Потом вздохнул и сказал: — Завтра вернусь в Афины и к дорогой Ипполите. И вновь заживу по-прежнему.

— А Сиппл? — спросил я, разбираемый любопытством. — Что с ним будет?

Баньюбула поигрывал медальоном и раздумывал.