Рама подошел к Ольшанскому, простодушно улыбнулся. Барсетка с его деньгами лежала на прежнем месте. Во время игры Рама иногда поглядывал на нее, ни старик бармен, ни телохранители своих лап к сумочке, кажется, не протягивали. Впрочем, за всеми не уследишь.

— И ты свои деньги посчитай, — посоветовал Ольшанский. — Баксы, как известно, это дело любят.

Идиотическая улыбка светилась на лице Рамы.

— Я посчитаю все вместе, — пригубив пиво, ответил он. — И свои. И те, что у вас выиграл. Я же говорил: сегодня мой день. Ключи от мерса у вас при себе?

Ольшанский похлопал себя по карману.

— Точно, при себе. Но если ты до сих пор ничего не понял, мне тебя даже жалко. Интересно, существует ли в природе лекарство от непроходимого идиотизма? Или эту болезнь врачи признают неизлечимой?

— В каком смысле? — Петя, хлопая длинными ресницами, продолжал улыбаться. — Какую еще болезнь? И что я должен понять?

— Для начала хотя бы то, что ты полный идиот.

Ольшанский криво усмехнулся. Студент искренне верит, что хозяин заведения сейчас выложит на стойку пять штукарей, а в придачу добавит ключи от мерина. Господи, неужели такие дебилы на свете еще не перевелись? Не вымерли, как мамонты? Верится с трудом. Но вот он, придурок высшей пробы, стоит перед ним, прикладывается к пивной кружке. Улыбка медленно сползает с его рожи. Кажется, доходит.

— Мы поиграли в бильярд, — продолжил Ольшанский. — Даже получили удовольствие от игры. И сегодня действительно твой день. Потому что я редко, очень редко проигрываю кретинам. Короче так… Я тебя здесь больше не задерживаю. Мало того, я разрешаю тебе забрать с собой твою пидорастку.

— Но мы играли на интерес…

— Ах, на интерес, — теперь улыбался Ольшанский. — Как я мог забыть? Сто баксов тебя устроит?

Петя промолчал. Маркер и два телохранителя, встав неподалеку от двери, вслушивались в разговор, ловили каждое слово. Едва сдерживались, чтобы не заржать одновременно, в три горла. Маркер крутил на пальце брелок. Охранники перемигивались и делали друг другу страшные рожи.

— Рембо, дай парню сто баксов, — скомандовал Ольшанский.

— У меня нет ста баксов, — тихо отозвался старик.

— Значит, будешь должен студенту, — ответил хозяин и повернулся к Пете. — Рембо будет должен тебе сто долларов. Ну, теперь ты доволен? Срубил сто баксов в легкую.

Рама свел брови, со стороны казалось, что он обдумывает ситуацию, но не видит достойного выхода из нее. Петя поставил кружку, взял со стойки барсетку, показавшуюся подозрительно легкой. Под насмешливыми взглядами охранников и маркера расстегнул «молнию», вопросительно посмотрел на Ольшанского. Последовала долгая пауза.

— Тут были деньги, — тихо сказал Петя. — Вы сами видели. А сейчас тут ничего нет. Только пара квитанций из прачечной. И моя зачетка.

— Вот как? — Ольшанский, удивленно вскинув брови, взял барсетку, заглянул в нее и бросил на стойку. — Действительно, пустая. Вот тебе еще один урок на будущее, студент: заботься о своих деньгах. Не бросай их где попало.

— Но я… Вы же сами сказали, что в вашем заведении у меня не будет проблем. Вы же…

— Эй, парни, — нахмурившись, Ольшанский посмотрел на охранников. — Вы деньги получаете за какие подвиги? Володя, я к тебе обращаюсь как к старшему по группе.

Вперед выступил рослый мужик с родинкой под носом. Он ходил, как обезьяна перед случкой, широко расставляя ноги, держа лапы полусогнутыми, прижимал ладони к груди. Кожаный пиджак подозрительно топорщился с правой стороны. Видно, что пушку Володя таскал не под ремнем черных джинсов, а в подплечной кобуре. И пушка не маленькая, это не Макаров, что-то посерьезнее.

— Мы все смотрели за игрой.

Володя гримасничал, пряча кривую улыбочку. Глянув на свое отражение в прямоугольном зеркале в полтора человеческих роста, потупил взгляд, потому что в глазах плясали озорные огоньки.

— Правда, во время второй партии у стойки минуту терся какой-то укроп, — добавил он. — Фраерок из посетителей. В сером клифте и грязных прохарях. Я его харю срисовал, как червонец. Фанеру мог дернуть только он, больше некому.

— А ты, Кеша, что скажешь?

— А что я? — второй охранник, плотный мужик с бритой налысо шишковатой башкой, подошел ближе к барной стойке и беспомощно развел руками. — Я слежу за порядком в заведении, не за чужими пидорастками. Но теперь-то где вора ловить?

— Вы меня огорчили, парни, — сокрушенно покачал головой Ольшанский и похлопал Раму по спине. — А парню каково? Студенту нашему каково? Херово.

Стоявший в коридоре Леха Килла, прижавшись ухом к узкой щелочке между дверью и косяком, слышал обрывки разговора, правда, не разбирал отдельных слов. Базарили слишком тихо. Леха переминался с ноги на ногу, думая о том, что его друга кидают уж слишком грубо, по-пролетарски. Мол, утрись, чувак, топай по адресу и забудь те тридцать штукарей, как пьяный сон. Будто речь не о деньгах, а об окурках, что по вечерам собирает с пола старик Рембо.

Леха вытащил из кармана штанов бильярдный шар, с нежностью подышал на него, затем потер шар о свитер. Кажется, пора вмешаться. Иначе этот Ольшанский и его мордовороты, недолго думая, перейдут от говорильни к решительным действиям. Вдалеке, в самом конце полутемного коридора, ведущего в зал игровых автоматов, показалась фигура Ошпаренного. В руке он держал пожарный багор. За Димоном брел долговязый малый в светлой рубашке. Остановившись, Димон посмотрел на Леху. Тот махнул рукой, мол, занимайтесь своими делами, у меня все схвачено. И прижался щекой к двери, вслушиваясь в звуки, долетавшие из бильярдной.

Ольшанский продолжал изгаляться.

— У студента свадьба на носу, «фольксваген» хотел прикупить, — говорил он. — И тут ему на фарт фуфло кидают. Обидно, а? Ладно, земляк, сам говорил, что деньги навоз. Мои ребята пообещали разобраться с тем залетным кентом. А они слово держат. Нет в жизни худа без добра. Скажешь этой швабре, то есть невесте, что без денег жениться не можешь. Не хочешь выглядеть на своей свадьбе, как нищий лох. И поставишь точку в вашем романе. Умный человек тот, кто любой минус сумеет превратить в плюс. Усек, братан? Ну, чего ты набычился? Сделай рожу попроще.

— Конечно, — легко согласился Рама. — Запросто сделаю.

И он выплеснул остаток пива в физиономию собеседника. Коротко размахнувшись, съездил основанием кружки по переносице Ольшанского. На нежно-розовый галстук брызнула кровь.

Коротко вскрикнув, Ольшанский свалился с табурета на пол. Одной рукой уперся в керамические плитки, другой схватился за нос. На ощупь кость оказалась мягкой и подвижной. Кажется, нос сломан. А боль такая, что слезы выступили, перед глазами разбежались красные козявки. Ольшанский промычал что-то невразумительное, почувствовав, что студент каблуком ботинка наступил ему на пальцы.

— А-а-а, мать твою, — Ольшанский, дернув рукой, попытался освободить ее из-под чужой ноги, не вышло. — Пусти-и-и, гнида. Я сказал…