— Чудно от него пахнет, да?

— От кого?

— Какая разница, — еле слышно сказала Линда, а сама подумала: что же это за тело такое, в котором пот горячий, точно кипяток, и такой пахучий, что дважды простираешь белье, а оно все пахнет?

Она взяла рубашку и принялась надевать ее через голову.

— Ты что делаешь?

Линда не отвечала.

— Снимай! Не закончили еще!

— Смотри, мама! Почти как платье!

Линда расставила руки в стороны и закружилась; океан, утес и поля слились в одну сине-песчано-буро-зеленую ленту. Она закрыла глаза — шум океана стал сильнее, запах рубашки щекотал ей ноздри, полы вились по ногам, пуговицы щекотали шею, а Линда все кружилась и кружилась. Валенсия оторвалась от стирки и сказала:

— Ой, Линда! Не напоминай мне меня! — и тоскливо прищелкнула языком.

Линда задумывалась и об этом тоже. Она все время удивлялась, как это ее мать, такая бесстрашная в молодости, такая красавица… как такая девушка (ведь сиганула же она в океан!) насовсем осталась в «Гнездовье кондора» и жизнь ее свелась к уходу за садом, кормежке мулов и хлопанью вальком по белью. Как ее мать стала ее матерью? Да-да, об этом Линда не переставая спрашивала себя. Как человек становится тем, кто он есть? Конечно, в рассказах Валенсии о своей молодости Линда узнавала себя, но потом что-то произошло. Валенсия стала другой (неужели это случилось за одну ночь?), и Линда, крутясь в рубашке Брудера, от всего этого вместе задалась вопросом: «Что-то со мной будет?»

— Давай сюда рубашку, — сказала Валенсия, стянула рубашку с головы Линды, и запах Брудера куда-то уплыл.

Линда продолжала думать о своем: что изменилось здесь с того дня, когда Валенсия вышла на берег? Королевская дорога стала шире, неподкованные ослики и лошади уступили место асфальту и автомобилям. Вскоре после рождения Линды Дитер продал немного земли на восточной окраине участка строителю, расширявшему Королевскую дорогу до двух полос. От «Гнездовья кондора» осталось двадцать акров вместе с речкой. Линда вспомнила: еще совсем девчонкой она слышала, как Дитер, волнуясь, говорил: «Эти автомобили меняют все вокруг». А когда ей исполнилось лет семь или восемь, он заговорил по-другому — грустно: «Машины всё у нас тут рушат. Осталось только лагуну асфальтом покрыть!» Он почти угадал — через Агва-Апестосу перекинули мост, и теперь водители срезали целых две мили — им не нужно было ехать вдоль берега.

Линда чувствовала, что прогресс ей больше по нраву, чем отцу, а его сердитое неприятие будущего ставило ее в тупик; стоило завести разговор об этом, как на его лоб набегали гневные морщины, нос заострялся клювом, а похожая на паутину борода начинала воинственно развеваться на ветру. Линда видела: отец стареет.

Ясное дело — Дитер терпеть не мог современные дороги и автомобили потому, что, как он выражался, разбогатели все, кроме него. «Да, отхватил он у меня землю», — повторял он, выходя в поле и видя бесконечный поток машин.

— Почему папу заставили продать землю? — задала Линда следующий вопрос, когда они с матерью продолжили стирку.

— Никто твоего папу не заставлял. Продал первому же, кто подвернулся, вот и все. Вот подождал бы с месяц — выручил бы в два раза больше. А если бы терпения на год хватило, то и в четыре.

Бельевая веревка была натянута между тремя шестами, выструганными из тополя: от ветра ее защищал ряд веерных пальм. Вокруг шестов цвела ромашка, и Линде быстро наскучило вешать белье на веревку и прикреплять прищепками. Она принялась рвать цветы, похожие на маргаритки; Эдмунд, правда, говорил, что они ядовитые, и Линда не очень-то в это верила, но Эдмунд изрекал это так уверенно, что Линда перестала сомневаться. Она сплела из ромашек венок и надела его на голову, как корону — легкую, невесомую, чуть щекотавшую кожу.

Она снова взялась за рубашки Брудера. Они потяжелели от воды и теперь пахли щелоком и дубовыми досками бочки. Пятна исчезли, а вместе с ними ушел и запах. Линда растянула рубашку и подняла ее к солнцу. Пахло только океаном и солнечным светом, сушившим полотно. Она вынула из жестянки пару прищепок и прикрепила ими рубашку к веревке.

— Не нужно вам этого делать, — раздался голос сзади.

— А кто же это будет делать?

— Я сам, — сказал Брудер.

— Ну да!

— Я же вас не просил.

Он прислонился к шесту; штаны его были мокрые до самых колен, и он уставился на нее своим особым взглядом — выдвинул вперед подбородок с жестким волосом, а уголки его рта были приподняты так, как будто он собирался громко и неприлично чмокнуть. Иногда ему хотелось, чтобы Линда выпалила: «Чего же ты хочешь?» Если бы он услышал от нее это, то рассказал бы. Никто и не догадывался, что Брудер — человек осторожный и старается избегать всего незнакомого и, может быть, опасного. С детских лет, проведенных в Пасадене, он привык, что врага надо знать в лицо; в Обществе попечения о детях это не раз спасало ему жизнь, а вот в березовом леске во Франции враг всегда был не тем, кем казался.

— Почему это ты надела венок из маргариток?

Линда пощупала голову; и правда, про венок она совсем забыла. У нее, конечно же, глупый вид — как у маленькой девчонки, которая заигралась в принцессу.

— А… Так это же не маргаритки! Ты ведь в цветах совсем не разбираешься, да? Это ромашка. И с ней надо поосторожнее, потому что она ядовитая. Если не знаешь точно, что это за цветок, надо опасаться.

— А вот и нет.

— Что — нет?

— Ромашка не ядовитая, — сказал он и добавил: — Не ядовитая, точно так же как я и ты.

Она чуть было не сжала кулак и не сказала упрямо: «Нет, ядовитая, ядовитая!» — но прикусила язык. Ведь тогда Брудер спросит ее, откуда она это знает, и придется отвечать, что это ей сказал Эдмунд: а Брудер наверняка рассмеется, широко раскрыв рот, так что будет видна его глубокая черная глотка.

Он вынул из-за спины апельсин, начал подбрасывать его в воздух и ловить.

— Пошли со мной, — сказал он, шагнул ей навстречу и кинул апельсин. На его кожуре стоял бледно-синий штамп: ПАСА.

— Что бы это значило?

— Хочу тебе кое-что показать.

— Да что же?

— Ну пойдем, пойдем, — повторил он.

Его тень упала на корзину. Линда почувствовала, что сердце ее забилось чаще, когда он ловким движением вынул апельсин у нее из ладони.

— Мне стирать нужно. А мама что скажет?

— Мы ненадолго.

— Но куда?

Ее рука скользнула в его руку, и Линде показалось, что ее собственная рука какая-то чужая: маленькая, свободная, пойманная сильной горячей ладонью Брудера.

Он побежал к краю утеса, Линда поспешила за ним, перевернув нечаянно корзину. Она боялась, как бы кто-нибудь их не увидел, как бы Валенсия не оказалась на пороге кухни и не заметила их стремительный бег своими припухшими от усталости глазами.