Вдалеке, у одной из луж, они заметили фигуру в широкополой шляпе. Человек, нагнувшись над водой, что-то выбирал, отшвыривал ногой апельсины, переворачивал ракушки и крабов. Линде показалось, что это маленький мальчик, хотя точно она не могла сказать. Она не узнавала, кто это, — в деревне все менялось очень быстро; она могла идти по берегу и встречать людей, которых никогда не видела, которые приезжали на машинах из Эскондидо и Хулиана, чтобы поплавать, порыбачить или побегать друг за другом в прибое. Тот мир, который, как она думала, принадлежал ей одной, быстро захватывала беспокойная толпа чужаков, которые чадили своими машинами, портили песок своими сандалиями, оставляли всюду оберточную бумагу и пепел от своих трубок. «Океан за нами уберет», — говорили они.

— Он что, нам машет? — спросил Брудер о мальчике, стоявшем в луже.

Линда не могла сказать точно; он был от них футах в пятидесяти, а лицо его скрывала белая соломенная шляпа. Он быстро махал ладонью, и Линде было непонятно, то ли он приветствовал их, то ли что-то нашел — может быть, раковину с жемчужиной размером с детский кулак; или он просил о помощи, попав ногой в нору мурены. Человечек махнул еще раз, теперь уже всей рукой, и тут уже Линде показалось, что он улыбается. Ей даже показалось, что она услышала вскрик, но над водой гудел ветер, о берег бились волны, а чайки кричали так беспокойно, как будто что-то потеряли.

— Слышал? — спросила она на всякий случай.

Брудер покачал головой. Он ничего не слышал и хотел лишь одного — скорее добраться до Соборной бухты.

— Быстрее. Может, ее там уже нет, — сказал он.

— Да кого?

Брудер положил ладонь Линде на талию; она знала, что ладонь его размером с ее лицо, — как-то он поднес руку к ее носу, так что мизинец достал до одного уха, а большой палец — до другого; через его растопыренные пальцы она тогда увидела, как Эдмунд отвел глаза в сторону.

Апельсины, плавающие в океане, опечалили Брудера — он понимал, откуда они здесь взялись и какая ошибка привела к такому прискорбному итогу. В березовой роще там, во Франции, он обещал хранить секрет и не мог сказать Линде, что эти апельсины связаны с ним… или нет, с ними — с ним и с Линдой. Когда Брудеру было неспокойно, он напоминал себе, что терпение, и только терпение — это дорога в будущее, и усталое сердце сразу начинало биться ровнее.

Соборная бухта была небольшим заливом, вода там все время кипела на быстрине, а берега были усеяны камнями размером с картофелину. В самой глубине залива валуны, покрытые бархатным мхом, привлекали целые стаи зеленоглазых мух. Скалы возносились прямо из воды, а наверху, на самом ветру, стояла заброшенная лютеранская церковь; ее деревянные стены давно прогнили, некоторые доски бездомные, бывшие владельцы ближних ранчо, вырвали с мясом, чтобы развести огонь. В боковой стене бухты виднелся небольшой проход с аркой, низкой даже для маленького ребенка. За проходом открывалась тесная пещера, освещаемая круглым отверстием, похожим на розетку; она была даже меньше, чем класс в школе мисс Уинтерборн, но потолок в ней был сводчатый, а напротив входа лежал плоский камень, похожий на алтарь. Линде было лет семь или восемь, когда как-то раз, в низкий прилив, она набрела на эту пещеру — совсем случайно, когда гуляла вокруг «Гнездовья кондора». Она навсегда запомнила свой детский восторг, когда заглянула внутрь и увидела, как косые солнечные лучи падают прямо на алтарный камень. Это было похоже на маленькую церковь, на собор кукольного размера, которые она видела у Дитера в книжке о немецких католических соборах; книжка была с картинками, прикрытыми тонкой бумагой, а на картинках соборы Кёльна, Дрездена, Лейпцига, какого-то города под названием Мюнхен. Кто-то раскрасил картинку цветными карандашами. Каждый собор на картинке освещал такой же косой солнечный луч, какой она видела в маленькой пещере на берегу. Это необыкновенное открытие — подумать только, церковь на берегу, целый собор в пещере! — настолько взволновало ее, что она бегом пустилась назад, к «Гнездовью кондора», чтобы скорее поделиться с Эдмундом. На бегу она решила, что назовет это место Соборной бухтой. Она неслась так быстро, что ее сердце чуть ли не билось о платье, и когда наконец вбежала в комнату, где на кровати лежал Эдмунд, с сельскохозяйственным словарем в руках, то не могла сразу подобрать слова, чтобы рассказать об этом чуде.

— Слушай, на берегу… — сбивчиво начала она, — я там такое нашла, такое увидела… Пойдем посмотрим!

— Ты в Соборной бухте была, что ли? — спросил он, и сердце Линды упало.

Он сказал ей, что не она первая сделала это открытие; скорее всего даже, что она оказалась не первой, а последней.

Дойдя до бухты, Линда с Брудером остановились. На черных скалах валялись яркие апельсины, похожие на планеты в небе; рука Брудера осторожно легла на плечи Линды; он велел себе не трогать ее, но рука своевольно двигалась выше, к шее. Ему очень хотелось дотронуться до нее еще с тех пор, когда Дитер сказал о своей дочери: «У нее глаза черные, как у тебя».

— Может быть, и не надо, — сказал Брудер.

— Что — не надо?

— Я тебя сюда привел, чтобы ее показать.

Ее? Лодку, налетевшую на скалы за пещерой? Или мертвую самку дельфина, раздутую, протухшую на солнце, с неживым, повисшим плавником? В этом не было ничего особенного; а еще могло быть, что морская львица потеряла детеныша и ревела в отчаянии, плакала, как человек, грустно опустив усы. И тут Линде пришло в голову: он, наверное, хотел остаться с ней наедине, чтобы их никто не увидел. Может быть, сейчас он возьмет ее за руку и они войдут в пещеру, в темноту и тесноту утеса. Что ей делать, если он уложит ее на каменный алтарь? Она давно и сильно хотела его, а по ночам иногда просыпалась от затаенной, глухой боли.

И тут она взглянула на каменную скамью и спросила:

— Что это там?

Футов за пятьдесят от них, в проходе, который вел в пещеру, распростерлось что-то белое, распухшее, окруженное рыжими сияющими апельсинами. На первый взгляд Линде показалось, что это китенок, который не смог справиться с приливной волной и разбился о скалы. Но абрис — длинный, заостренный на одном конце и с чем-то вроде головы на другом — подсказал Линде, что это не китенок. Может, дельфин или голубой тунец — у них по вечерам брюхо светится серебристо-белым. И может быть, поэтому здесь так отвратительно пахло — ноздри Линды почуяли мерзкую вонь разложения, гниения, распада под немилосердным солнцем. Ее рука нашла руку Брудера.

— Хочешь на нее посмотреть? — спросил он.

Он пошел вперед, а Линда двинулась за ним, прикрывая ладонью нос и рот, спасаясь от невыносимого запаха; так свет, которому идешь навстречу, становится все ярче и все больше слепит глаза своей белизной. Запах был зловещий, мертвый, но не рыбный — Линда уже поняла, что эта «она» не была ни самкой тунца, ни дельфинихой, случайно заплывшей сюда со своего обычного места — острова Сан-Клементе. Нет, это была какая-то другая «она». Не самка — женщина.

Брудер взял в руки блестящую, обкатанную приливом палку.