ястреба, и чувствовать, что тишина слушает тебя тоже, не говоря о поле и облаках, которые всматриваются в тебя так пристально, что ты отводишь взгляд и идешь на кухню пить чай.

* * *

К концу первой декады октября становится ясно, что в этом году, как и в прошлом, улететь в теплые края не получится и зимовать придется здесь. Перестаешь задирать голову вверх, смотреть на уплывающие к югу облака, на уток, летящих по натянутой в небе бесконечной невидимой ниточке, и на головокружащиеся перед глазами желтые листья. Надеваешь теплый овчинный жилет, топишь печку, садишься перед окном, начинаешь считать сонных мух между рамами и думать — не впасть ли в спячку до весны. С одной стороны, конечно, новый год, елка, оливье, ирония судьбы и холодец, а с другой стороны, если холодец продержится до середины апреля, то дров может и не хватить. Еще неделя — и Покров. Желто-красный, осенний купол церкви Ильи Пророка к празднику первого снега перекрасят в белый цвет, нарисуют на нем вместо вихрей кленовых и березовых листьев морозные узоры, сверкающие деревья, холмы в снежных шапках и зимнюю радугу. Вокруг храма будут водить хоровод дети, наряженные в костюмы снежных херувимов и зайчиков. Старенький батюшка в белых ризах с длинной, покрытой инеем бородой отслужит молебен. По обычаю, ему после службы на белом подносе поднесут белый хлеб, кусок балыка из белорыбицы, белые соленые грибки и рюмку беленькой. Батюшка выпьет, закусит белорыбицей, грибком и скажет голосом жены:

— Я смотрю, ты уже спишь без задних ног. Не вздумай мне тут окуклиться до апреля! Кто будет на лыжах со мной кататься? На-ка, вот, попробуй белых. Мне кажется, что я переложила в них хрена при засолке. Или гвоздики…

— А…

— Сначала попробуй — потом налью.

* * *

Зимний лес — гулкое, как выстрелы, карканье ворон, снег с еловой ветки, упавший за шиворот, следы, в которых не видно дна, пар от мокрых рукавиц и параллельные, то и дело пересекающиеся кривые лыжных следов; весенний лес — запах черной, еще мерзлой, земли, текущий во все стороны, захлебывающийся талой водой ручей, тонкая белая полоска синей от холода кожи между свитером и джинсами, а на ней крупные пупырышки, которые только губами и можно растопить; летний лес — горячие капли золотистой смолы на медной коре, волосы, пахнущие шашлычным дымом, белый, в ромашках, сарафан, испачканный красным сухим вином, и щекочущая сосновая иголка, которую никак не достать, если не расстегнуть две тысячи мелких, как божьи коровки, пуговиц, стремительно расползающихся под пальцами по спине и груди; осенний лес — длинный и тонкий солнечный луч с нанизанными на него березовыми и осиновыми листьями, одна-единственная, самая маленькая высохшая палочка в телефоне, невыносимо долгие, бесконечно далекие гудки и больше ничего.

* * *

Прозрачным осенним утром, пахнущим выпавшим ночью снегом, печным дымом и березовым дегтем, пойти в сад и там до полного окоченения пальцев обирать тронутые заморозками ягоды рябины, потом часа два или три аккуратно, до нервного срыва, обрывать их с тонких веточек, мыть, сушить на расстеленных полотенцах, засыпать в трехлитровую банку, добавлять кору дуба, заливать водкой, настаивать месяц, сливать, заливать ягоды новой водкой еще на месяц, объединять настои, фильтровать через три слоя бязи, разливать по графинам, снова терпеливо, до нервного срыва, настаивать, доставать из погреба, ставить на стол, наливать янтарную золотистую жидкость в рюмку и, любуясь ею, думать о том, что вишневая наливка подается к чаю, сладким пирогам и годится только для склеивания слов в разговорах о веселеньких ситцах в полосочку, о фестончиках, о глазках и лапках, а горькая рябиновая настойка подается и сама с тобой поговорит о жизни, об одиночестве, об осколках разбитого вдребезги и о том, какие они все… и растворит без остатка скупую мужскую слезу, упавшую в рюмку, и сама запоет после пятой или даже третьей, если не закусывать.

* * *

В ноябре бывают такие глухие и темные вечера, что сколько в черное окно ни всматривайся — ничего, кроме отражений письменного стола, лампы, ноутбука с недописанным предложением внутри, кружки с чаем, бледного лица с опухшими глазами, в мешках под которыми еле шевелятся полусонные и совсем сонные мысли, не увидишь. Блеснет где-то в правом верхнем углу голубая звездочка в созвездии Лебедя или Гончих Псов, и опять бледное лицо, опухшие от долгого сна глаза, мешки под ними и борода с усами, глядя на которые думаешь, что еще чуть-чуть и уж точно наступит зима.

* * *

В конце осени светает так долго, что день начинается, не дождавшись окончания ночи. Кто-то там, наверху, смешивает, смешивает чернила с молоком и бросает, дойдя до состояния «еще не молоко, но уже не чернила». Из серой морозной мглы деревня выступает наполовину или даже на треть — и белые столбы дымов из труб, и вереница серых, связанных провисшими проводами столбов, заблудившихся в тумане и застывших у развилки дороги в нерешительности, и покрытые инеем черные кусты, и склевывающий семена репейника зяблик в этих кустах. На морозе все зяблики — и этот, маленький, с красной головой и белыми пятнышками на черных крыльях, и тот, большой с синим носом, в камуфляжной куртке и резиновых сапогах на босу ногу, бегущий из дому в сортир на дальнем конце огорода.

Сейчас он вернется, подбросит дров в печку, заглянет на всякий случай в пустую бутылку водки, оставшуюся со вчерашнего, уберет ее под стол, выпьет холодной воды из носика чайника, залезет под толстое ватное одеяло, зевнет, потом еще раз зевнет, заснет и станет смотреть сон, в котором он стоит перед ученым советом на собственной защите и не знает, что ответить на вопрос ехидного доцента с кафедры то ли химической физики, то ли физической химии о том, почему у него на графике зависимости длины волны от интенсивности поглощения… станет покрываться холодным потом, багроветь, кричать, крыть ученый совет последними словами, звать на помощь жену, собаку и говорящего скворца Серегу, с которым вчера пил, пока, наконец, не выяснится, что он по ошибке, по черт знает чьему недосмотру, смотрит сон дачника через два дома по другой стороне улице, который уж два месяца как уехал с семьей и собакой к себе в Москву.

* * *

Осенние сумерки. В пространстве между оконными рамами сонная муха долго ползает, ползает и, наконец, устраивается спать под мохнатым боком у давно спящей без задних ног бабочки. Из стоящего на подоконнике горшка со змеистой трещиной на глиняном боку тянет свои