– Афоня Вяземский, паскуда, письмо Пимену отправил! – выдохнул он. – О планах наших свору литовскую упредил. В любой миг все начаться может! Собирайся, за митрополитом скачем. Государь опричнину скликает, завтра тронется. Мы же митрополита заберем и к походу примкнем.

– Князь Вяземский[16]предатель?! – изумился подьячий. – Он же государю ближний друг!

– Каждый час на счету, боярин! – поторопил его Скуратов. – Сбирайся, в дороге спросишь! – Но тут же добавил: – Боярский сын Федор Ловчиков его выдал. Как письмо в Новгород от хозяина получил, сразу ко мне примчался, заместо того, чтобы на север скакать. Но он, подозреваю, из гонцов сих не первый…

Слушая опричника, побратимы быстро собирались в дорогу, покрикивая на холопов, и уже через час кавалькада на рысях вылетела на улицу, оставляя остывать темный опустевший дом.

Как люди ни спешили, однако же лошади не могли скакать быстрее, нежели было дано им природой, и не могли идти без остановок. Да и дни зимние коротки, а погода, как назло, установилась снежная, едва наступал вечер – тьма падала, хоть глаз выколи! Но, несмотря на это, полтораста верст маленький отряд промчался всего за четыре для и двадцать третьего декабря спешился возле ворот Отроч Успенского монастыря. Заколотили в ворота:

– Открывай! Слуги царские!

Когда привратник распахнул калитку, Малюта тут же прижал его к стене:

– Покои митрополита Филиппа где? Сказывай!

Благообразный старик трясущейся рукой указал в сторону каменных палат, стоящих напротив Успенского собора. Опричники кинулись туда.

– Куда спешим-то так? – не выдержал боярин Заболоцкий. – Чуть лошадей не загнали. Куда Филипп за лишний час денется?

– В Филиппе половина силы царской, – кратко и тихо объяснил ему Басарга. – Коли заговорщики первыми успеют…

Опричники взметнулись по ступеням на крыльцо, закрутились в сенях, не зная, куда бежать дальше – то ли наверх, то ли в кельях первого этажа смотреть. Как назло, ни одного инока здесь не было. То ли на работы разошлись, то ли служба в церкви шла.

– Все подряд проверяйте! – махнул рукой вдоль коридора Малюта, сам же ринулся наверх. Басарга с побратимами побежали следом.

На втором этаже опричник толкнул первую дверь, вторую, третью – и тут лицом к лицу столкнулся с плечистым рыжебородым боярином в опашне и остроконечной лисьей шапке.

– Стефан Кобылин? – узнал его недорослик. – Где митрополит?

– Да вот, – замялся назначенный охранять Филиппа пристав. – Смотрю, лежит. Не иначе, от жары задохнулся? Перетопили…

– Что-о? – Скуратов кинулся вперед, отпихнув пристава, упал на колени перед постелью, на которой, рядом с распахнутым молитвословом, лежал бледный монах. Приложил ухо к губам, замер, прислушиваясь… Через некоторое время поднял голову и оглянулся.

По его глазам Басарга понял все и, развернувшись, что есть мочи ударил пристава кулаком в лицо:

– Ах ты, паскуда! Тварь! Душегуб! – Подьячий бил и бил Кобылина, пока побратимы наконец не оттащили его от потерявшего сознание предателя.

Малюта же, стоя перед мертвым Филиппом с обнаженной головой, крестился и раз за разом повторял:

– Что же я царю-то скажу, господи? Как царю-то о сем рассказать? Как Иоанну про беду сию поведать…

Опричные сотни подошли к монастырю только через три дня. Царя Иоанна Малюта, Басарга и остальные опричники встретили у ворот, стоя на коленях с повинно склоненными головами. Перед ними валялся связанный по рукам и ногам душегуб, но вернуть Филиппа к жизни это уже не могло. Задушенного митрополита к этому времени успели отпеть и похоронить за алтарем Успенского собора. Все, что оставалось Иоанну, – так это помолиться перед могилой новоявленного мученика[17].

– Значит, божьего слова, отеческого увещевания вы не захотели, – перекрестился царь всея Руси. – Что же, теперь у меня остался только меч…

* * *

Опричная армия много места на дороге не занимала[18], больших припасов не требовала, а потому летела быстро, налегке, и к Новгороду домчалась всего через неделю, к сочельнику, шестого января. В первый день по приезде царь всея Руси остановился на Городище, на укрепленном подворье, в котором жили когда-то призываемые править Новгородом удельные князья. Опричные сотни рассыпались, окружая город и перекрывая ведущие из него дороги. Воины личной охраны Иоанна Васильевича знали, что нужно делать, имели места в своих десятках и сотнях. Басарга же был подьячим Монастырского приказа, а потому ни он, ни его побратимы в общем строю не числились и оставались возле государя, в большой свите.

Приготовления заняли два дня. Восьмого января, вскоре после завтрака, Иоанн приказал седлать коней и двинулся в сторону Новгорода. Город встретил его колокольным звоном, на улицы высыпали толпы людей, провозглашающих здравицы, размахивающих руками, выкрикивающих какие-то просьбы и пожелания. Что именно – боярин Леонтьев не знал, поскольку по худородству оказался в самом хвосте колонны, в конце второй сотни опричников. Если бы не высокий скакун и хорошее седло, позволяющее заглядывать далеко вперед – так и вовсе бы ничего из происходящего не понимал.

Немного свободнее стало при подъезде к Волхову: улицы раздались, новгородцы стояли уже не вдоль стен, а разошлись между храмами, и потому отряд смог немного сомкнуться, подтянуть задние ряды вперед. Иоанн с ближней свитой тем временем выехал на мост. Навстречу ему с хоругвями, крестами и молитвами двигался крестный ход во главе с архиепископом Пименом в золотой ризе и в высоком белом клобуке. За ним толпилось еще десятка три священников в рясах разного цвета. Иные – в простеньких, серых, а иные – в расшитых так, что более на ферязь походили, нежели на облачение схимника.

Пимен остановился, что-то произнес, осенил Иоанна крестным знамением. Царь спешиваться не стал, ответил с седла, да так громко, что его, наверное, услышала половина Новгорода: