— Да вы страшный человек!

— А вы не страшный? Я у одного такого побывала на приеме, так он мне все кишки вывернул! Я бы вообще всех вас запретила.

— Сима после той истории даже с любимой нянькой порвала. А про отца и сейчас ничего плохого слышать не хочет. Нет, с меня хватит, больше вообще ничего не буду говорить.

— Посмотрим.

Калерия достала из женской сумочки мобильник, поиграла кнопками (невероятно — и в кольцах узкая рука!).

— Игорек, зайди, пожалуйста.

И тут же, словно этот бритоголовый громила ждал за дверью, в спину пахнуло ветром. Он, будто в страшном сне, повернулся назад всем туловищем и, словно в замедленной съемке при выключенном звуке, увидел, как бритоголовый гигант в распахнутой черной косухе приближается к нему с нераспечатанной бутылкой пепси-колы.

И тут онемевшее бедро защекотал мобильник — Сима! Она не бросит, она всех поднимет на ноги!

Ее голос звенел и ликовал как перед свадьбой: «Папочка нашелся!!!!!!!! Он у Димки на его острове!!!!!!!!!!!!!!»

Она так кричала, что было слышно даже Калерии.

— Так что, мы можем закрывать дело? — недоверчиво спросила она, и он радостно развел трясущимися руками:

— Как видите!

Ему ужасно хотелось заключить ее в объятия, но он уже помнил, к чему это однажды привело.

Когда он поверил в ее лунатизм, она наконец-то почувствовала себя последней сукой. Он и вправду святой! Конечно, чувство вины и раньше ее подтачивало, но ведь Савик же сам и учил, что никакой вины ни у кого ни перед кем быть не должно, что все эти условные нормы только мешают нам быть счастливыми, а в ту ночь ей уж было и вовсе не до счастья, не до жиру.

Она почувствовала, что еще немного — и она окончательно рехнется от этих бесконечных опознаний: сначала подвальные, крашенные зеленой масляной краской или грязно-кафельные коридоры, потом грязно-мраморные или цинковые столы, на которых лежит что-то ужасное…

После того как об исчезновении папочки сообщили по теленовостям, несколько раз по разным каналам прокрутили записи его выступлений и даже ее заставили что-то пролепетать типа «Папочка, если ты меня слышишь…» — да если бы он мог, неужто бы он и без ее молений не дал о себе знать! — теперь ее всюду встречали как знакомую, папочка, кажется, снова сделался телезвездой, его фотографии или вспышки видеозаписей нет-нет да и мелькали то по одному, то по другому поводу. И какой же он был красивый! А ей предлагали для опознания каких-то уродов.

Она уже научилась опознавать, почти не глядя, лишь скользнув краем глаза, и все равно что-то впечатывалось в память — какая-нибудь черная нашлепка, слипшаяся борода, а в ту ночь вдруг поднялся из тьмы грязно-стеариновый живот, сверху донизу распоротый и кое-как зашитый редкими грубыми стежками…

Это мог перешибить только какой-то другой страх, а ничего более сильного, чем задыхающийся ужас тогда на поношенных матах, — ничего более отшибающего разум в ее жизни не было. Вот и попыталась выбить клин клином… Ведь и входить к Лаэрту, и выходить от него это самый настоящий ужас.

Но когда она задохнулась от счастья, услышав, что папочка жив, — пусть больной, грязный, замученный — какая разница! — кому она бросилась первым делом звонить? Савику, родному муженьку, отцу ее ребенка! И когда услышала его такой знакомый, чем-то расстроенный голос, она поняла: Димка, Савик, папочка — пусть только они будут живы и здоровы, и она у судьбы никогда ничего больше не попросит.

Ведь на чем держится ее привязанность к Лаэрту — он представляется ей ребенком. Савик, если забыть о его детской доверчивости, всегда был взрослым, а Лаэрт навсегда останется ребенком. Когда он мимоходом вроде бы упомянул, что у него умерла мать в Святой, как он выразился, земле, ей его не сразу, но постепенно сделалось ужасно жалко именно как сиротку — Савика она никогда не ощущала сиротой. Хотя он им, собственно, был чуть ли не от рождения. Но Савик, как будто бы тоже чуть ли не от рождения, был взрослым мужчиной.

Но сирота Лаэрт или не сирота, а он ей не сын, самое большее — подкидыш, и, когда в окошко заглянул смертный мрак, это сразу сделалось ясно.

«Милый друг, нежный друг, помни ты обо мне», — страстным и прекрасным женским басом пропела в прихожей Елена Образцова — после тягостных дней под клювом Калерии он переналадил входной сигнал: не нужно ему больше каменных гостей из-за гроба, что-то перестала его эта шутка забавлять. Он даже подумывал отключить и Образцову — сразу вспоминалось, что и ее голос звучит в сущности из потустороннего мира.

Унизительное заземление, которое произвела над ним проклятая Калерия, произвело тот неожиданный эффект, что теперь ему все напоминало о бренности.

Он не вышел к посетительнице: пусть усвоит, что если назначено на одиннадцать, то и нужно приходить в одиннадцать, а не в десять пятьдесят. Пусть пока посидит на кухне, Сима найдет, чем ее развлечь. После того как святой отец отыскался в южном полушарии (ну, учудил… Впрочем, он что-то в этом роде и подозревал!), она почему-то поликовала совсем недолго: уже через пару дней ее начало беспокоить, почему папочка улетел к Димке, никому ничего не сказав, да и как он вообще добрался до острова Кэмпбелла, там же вроде бы нет аэропорта, только вроде бы суденышки типа больших катеров, а связь с Димкой, как назло, прервалась, он же там живет в каком-то экспедиционном вагончике… Хотя после того, что они пережили, надо бы и подзаземлиться: все живы, здоровы, не сидим в тюрьме, и довольно с нас. Его-то теперь совершенно не смущало, что ожидать пациентам приходится на кухне, — так даже уютнее, — да и двушка больше не казалась ему постыдно тесной — много ли им с Симой надо, пора и в этом заземлиться, а то он что-то уж очень много начал о себе воображать.

И прежний хитон тоже начал ощущаться неким излишеством, которое ему больше не по чину, и даже борода. Насчет бороды он, правда, еще не решил — как бы пациенты не перестали принимать всерьез, они пока еще недостаточно заземлились, чтобы не судить по внешности. Поэтому и надо их приучать к точности, а то совсем уважать перестанут. Да и время нужно экономить, за десять минут вполне можно набросать тезисы к вечерней лекции.

Еще недавно, собираясь в школу психосинтеза, он непременно воображал бледную Лику, но теперь Калерия заземлила его до такой степени, что и фантазии о Лике были ему как-то не по чину, а без фантазий что в ней остается? Ну, бледная, ну, несчастная…Так ему и своих неприятностей хватает.

Правда, жестокое заземление, освободив его от прежних заморочек, похоже, начало порождать новые: теперь в нем нарастало сомнение, да кто он, в сущности, такой, чтобы замахиваться на аморальные революции? Ведь войны-то как раз из-за того и разворачиваются, что люди слишком много о себе воображают. Войны — это и была тема его сегодняшней лекции.