— Если не испытывал, то и не может судить тех, кто испытывал.

— Мне вас просто страшно слушать!

Надо ж как они позволили себя поработить этим самоназначенным наместникам идеалов!

— Что ж, если он вас так запугал, киньтесь ему в ноги, поклянитесь, что вас нечистый попутал, но теперь вы до конца своих дней будете ходить в черном и каждый день перед ним исповедоваться во всех своих греховных помыслах.

Мадам Достоевская, однако, сарказма не расслышала, ее кукольное личико просияло надеждой, наивные шоколадные глазки (Лика…) широко распахнулись.

— Вы думаете, поможет?..

— Почему нет? Может быть, ему только того и нужно.

— Ой, спасибо, вы мне прямо жизнь вернули!

Она вскочила и ринулась к двери — поскорее броситься в ноги. Потом кинулась обратно: ой, я про гонорар забыла! Лихорадочно отыскала в сумочке беленький конвертик, вложила ему в руку, меленько кивая: спасибо, спасибо, спасибо, спасибо!.. Снова кинулась к двери и снова вернулась. Стянула с пальчика кольцо и вложила ему его в другую руку (он и встать не сообразил):

— Это вам будет память обо мне! Правильно я сделала, что в Москве ни к кому не пошла! Вот что значит культурная столица!

И простучала башмачками окончательно. За дверью выкрикнула Симе: спасибо, он гений! Ответа Симы он не расслышал, но, судя по спокойному тону, ответ был утвердительный, типа «я это всегда знала», затем грохнула стальная наружная дверь, и в их родной двушке воцарилась тишина.

Он посмотрел на перстень — вроде как серебряный. А вместо камня на него смотрел наивно распахнутый шоколадный глаз.

Сима вглядывалась в раскрытый ноутбук зачарованно, как деревенская девочка в распечатанную коробку с шоколадными конфетами, — в последнее время она увлеклась розыском затерявшихся одноклассниц. Заметив его, вскинула сияющие глаза:

— Я Верку Баранову нашла!

И еще более радостно:

— Я ее не любила!!

И совсем уже ликующе:

— Она дралась!!! Каким-то пояском!!!!

Дитя…

Зачем ему нужна была еще какая-то Лика-повилика?

Охваченный нежностью, он стал за спинкой стула и положил ей руки на плечи (их жар ощущался даже сквозь пестрый узбекский халатик), и она немедленно тоже разнежилась:

— Ой, почеши, пожалуйста, спинку!

Давно они не предавались этой забаве…

Он принялся легонько скрестись ногтями, как это делают кошки, пытаясь обратить на себя внимание, а она, изображая оргиастическую негу, как бы не в силах вымолвить ни слова, только большими и указательными пальцами показывала: правее, левее, повыше, пониже…

Понемногу его эта игра начала возбуждать, он принялся обнажать ее спину, ничуть не менее упитанную, чем у Егоровой Людмилы, но это вызывало уже не брезгливость, а сострадание и лишь усиливало нежность. Да, только сострадание и может одолеть беспощадную власть идеалов.

Он уже ласкал ее груди, тоже ничего себе колхозницы, и, подняв ее со стула, потихоньку двигал в сторону спальни.

Однако на пороге она заартачилась:

— А ты мылся?

Снова эта мания отмывания, и шок ее не излечил.

— Мылся, мылся!

— Дай я убедюсь… убежусь… я тебя сама вымою. Как в детском садике. Какой красивый у тебя петушок, целый петушище!.. Все бы хотели такой иметь!

— Надо будет его в музее выставить.

— Нет, тогда все на него накинутся, я лучше буду его хранить в своей частной коллекции… Что это он у тебя совсем заземлился, дай я его возвышу…

Они поливали из душа друг друга по очереди, но он все-таки отводил глаза, не мог не замечать отвисающей груди, нависающего животика…

Не так-то легко выбраться из-под тирании идеалов. А когда дошло до дела, его петушище чуть не свернул себе поясницу, тщетно пытаясь пробиться в родной курятник.

— Вы помните еще ту сухость в горле, — смущенно пробормотала Сима, и он вспомнил уроки Достоевской: не подмажешь, не поедешь.

— Подожди, я сейчас вернусь.

Он пошлепал на кухню — там на подоконнике сияют целых две пластиковых бутылки подсолнечного масла. Вспомнил, что какой-то француз выскальзывал из объятий Поддубного, намазавшись неведомым прованским маслом. Оливковым, что ли? Удивительно, что от всех этих процедур желание еще не окончательно заземлилось.

Но когда он в неполной боевой готовности снова приблизился к супружескому ложу, Сима, расположившаяся в позе рембрандтовской Данаи, начала настороженно принюхиваться:

— Ты подсолнечным маслом, что ли, намазался? Я смотрю, винегретом пахнет. Что это он у тебя опять заземлился?

— Ладно, давай отложим.

— Почему — я люблю винегрет.

— Может, еще огурчиков соленых покрошить?

То, что она уже была снова горячей и потной, делало ее только роднее. А проклятые идеалы чуть было не подсунули ему бесплотную и беспотную Лику!..

Спасибо Холерии, вовремя приземлила.

Но потом они все-таки отодвинулись друг от друга, чтобы не слипнуться.

— Почему же с Димкой так долго нет связи, — вдруг вполголоса сказала Сима. — Мне не дает покоя, почему папочка никому не сказал, что к нему собирается. Он же не мог не знать, что я начну с ума сходить…

— Может, передал через кого-то, а с тем что-то случилось… Может, письмо потерялось, электронные письма тоже часто теряются. Скоро узнаем. Мне уже приходило в голову, что у него сработал инстинкт смерти. Фрейд считал, что если есть инстинкт продолжения рода, то должен быть и инстинкт добровольного стремления к смерти, помимо эроса еще и танатос. Сомнительно, правда, чтобы природа и о смерти специально позаботилась.

— Лаэрт меня утешал, что папочке для превращения в легенду не хватало только эффектного конца. Что очень важно красиво уйти, под занавес обязательно должен быть какой-то эффектный жест. А еще лучше загадка. Он этим даже подрабатывал в желтых газетенках: загадка смерти Пушкина, загадка смерти Лермонтова, загадка смерти Есенина… Посмеивался над дураками и сочинял. Он считал, что это все равно полезно, раз к дуракам другим способом не пробиться. Он, как и папочка, считает, что в своем внутреннем мире любой дурак и даже циник все равно идеалисты.

О Лаэрте она всегда говорила в сострадательном тоне, и ему это даже нравилось — оказывать снисхождение настоящего мужика к спивающемуся чмошнику. Он хотел было размягченно возразить, что всех и нужно заземлять, и вдруг вспомнил Калерию…

— Кстати, у тебя с Лаэртом что-то было? Калерия на это намекала. Что он твой любовник.

Хотел спросить мимоходом, как о чем-то незначащем, но горло стиснуло, и он почувствовал, как Сима тоже напряглась, даже через постель почувствовал.