Я взошел обратно по икрам и бедрам, чтоб вернуться к ее грудям, таким круглым и крепким, и поцеловал рубины, венчавшие их. Она медленно перекатывалась с бока на бок, подставляя мне сперва одну грудь, затем вторую.

Насытившись, я двинулся вниз; встав перед нею на колени, я положил ее ноги себе на плечи и начал впивать ее верность. Сначала дразнящими, скользящими движеньями, от которых она становилась все неистовее, и я все медленнее скользил в ней всем языком, вжимаясь лицом в исходящую пылом пещеру, и наконец, когда ее глаза остекленели, как после чаши крепкого банга, вновь дотянулся до ее сосков и с величайшей нежностью огладил их. Она взмокла, словно плодородный оазис, и я ощутил, будто пью млеко и мед рая. Потом я застал ее врасплох, снова вонзив в нее язык, и вскоре ноги Хадидже задрожали и напряглись так, что едва не отбросили меня. Глаза закатились, пальцы впились в подушки. Я нежно держал ее, пока она не оттрепетала.

Некоторое время она оставалась неподвижной, и мне слышно было лишь ее тихое дыхание. Затем она перекатилась на меня и обняла.

— Никто не заменит тебя, — сказала она.

Глубокая печаль захлестнула меня, когда я представил, сколько женщин встречу лишь для того, чтоб сказать им потом «прощай», когда они найдут кого-то в мужья. Многие женщины жаждут детей, а это именно то, чего я не дам им. Но ведь я все равно мужчина, верно?

Отдохнув, Хадидже занялась мною. В ее объятьях, окутанный ароматом франкских благовоний от ее волос, захваченный всем, что выделывал ее рот, я смог на мгновения забыть о том, что готов был потерять.

К рассвету — очень близко к рассвету — мы наконец унялись. Я поспешил натянуть шаровары и остальную одежду. Потом встал и, коснувшись ее гиацинтовых кудрей, нежно попрощался.

— Когда ты придешь? — спросила она.

— Никогда.

— Никогда?

В ее глазах мелькнула боль. Хадидже, обещанная шаху, не побоялась рискнуть всем, чтоб увидеть меня. Я чувствовал благодарность за то, что еще был ей нужен.

— Слишком опасно, в первую очередь для тебя. Не стоит навлекать подозрений сейчас, когда тебя уже выбрали.

Нагнувшись, я ласково погладил ее шею, чувствуя, как бьется ее сердце.

— Я всегда буду думать о тебе, — сказал я, — и надеяться, что ты счастлива.

— А я — что ты! — ответила она, но я услышал в ее голосе отзвук печали.

Караульный евнух все еще спал, хотя птицы уже чирикали вовсю. Когда я отошел на приличное расстояние и скрылся за деревьями, то подобрал пригоршню гальки и швырнул в его сторону, чтоб разбудить. Он будет наказан, если его застанут храпящим; ему положено охранять женщин, в том числе и рабыню, которая скоро обретет благосклонность самого шаха. Но швырнул я сильнее, чем хотел, и попал ему в икру и ступню. Испустив громкое проклятие, он вскочил и занял свое место. Я пустился наутек. Резкий порыв ветра пронесся по саду, гася звук моих шагов и завывая в сорванной с веток листве.

У себя в комнате я заснул на час. Мне приснилось, что мой мужской член отвердел до боли. Все, чего мне хотелось, — это вонзиться в женщину и избавиться от этой муки. Черноглазая Фереште явилась в моем сне как избавительница, мягкими руками нашла моего мучителя, а он становился все больше и наливался новой болью. Измученный, я накинулся на нее и скользнул внутрь. Глаза Фереште наполнились разочарованием.

— Кто ты? — обвиняюще спросила она, и мой член съежился.

Я проснулся весь в поту. Зашарив обеими руками в паху, я нашел только тошнотворную пустоту и обхватил себя руками, чтоб не дать вырваться стону.

Следующим днем была пятница. Пери отправила Масуда Али сообщить мне, что я могу отдохнуть до следующего утра, когда она соберет обычный ежедневный совет с вельможами.

Свободный впервые за несколько недель, я отправился в пятничную мечеть за стенами дворца — совершить намаз. Мечеть находилась в конце Выгула шахских скакунов и была заложена в правление Гарун аль-Рашида. Бирюзовый купол ее был украшен завитками белых изразцов, словно она плыла среди облаков.

Позже днем я взял Масуда Али в город с Баламани и несколькими другими евнухами, и мы купили на базаре шампуры свежего бараньего кебаба. Мы ушли к реке неподалеку от дворца, зажарили кебаб над жарким огнем и съели обугленное мясо с лепешками, запивая чаем с финиками.

Когда замерцали звезды, мы принялись по очереди рассказывать истории, и Масуд Али спросил, может ли он рассказать кое-что мне.

— Мой юный Фирдоуси, начинай!

Масуд Али заправил локон в тюрбан, который он только что выучился правильно закручивать, и зашептал мне на ухо, пока глаза его не набухли и его не потребовалось убаюкивать, как младенца. Я отвел его назад во дворец, чтобы он мог поспать, а евнухи отправились в кофейню, где могли глотнуть опиума, пока не ощутят себя полностью в ладу с собой же.

Когда я присоединился к ним, кофейня была полна людей, разговаривавших и смеявшихся. Баламани растянулся на подушках и курил кальян на двоих с другим евнухом, Метин-агой.

— Уложил его? — поинтересовался Баламани.

— Сначала пришлось утереть ему слезы.

Он встревоженно сел:

— Что случилось?

— Поведал мне длинную историю о мальчике, порабощенном джинном. Джинн убил его отца, насильно женился на его матери и заставлял мальчика делать за себя грязную работу.

Баламани изумился.

— Мать Масуда Али снова вышла замуж, когда ему было шесть, и оставила его при дворе. Джинн — единственное, чем он это все может объяснить.

Баламани выпустил облако гневного дыма:

— Бедное создание! Какая мать способна на такое!

Он сунул чубук Метину, который затягивался, пока вода не забурлила.

— Как только уйду на покой, — добавил Баламани, — хочу жениться на вдове с парой мальчишек вроде Масуда Али. Хвала богу, я могу завести семью.

— Иди ты, папочка! — фыркнул Метин. — А с чего твоя вдовушка перестанет мечтать о хорошей палке?

Баламани смущенно хохотнул:

— Ну, надеюсь, Джавахир мне расскажет, что…

Его речь пресеклась, когда он взглянул на меня. Я выпил банга, потом еще и еще. Затем наступил счастливый миг, когда то, что Хадидже больше не моя, уже почти ничего не значило, а другие евнухи дразнили меня, потому что я пел один, и сорванным голосом.

Пери продолжала ежедневно собирать вельмож, но некоторые из них перестали появляться. Шамхал прислал нам письмо, что он тяжело болен и не может посещать собрания. Отсутствие Шокролло никак не объяснялось, пока мирза