Тогда Шура пришла домой, положила Фросю на кресло и стала с ней сидеть. На следующий день Фрося встала и потихоньку переползла под табурет в коридоре, она дышала тяжело всем ртом, шерсть у нее стала тусклой и неживой. Шура тоже перешла в коридор и просидела там все оставшиеся Фросе два дня. Она не хотела знать, как ЭТО бывает у кошек, но уйти не могла. Несколько раз она выходила на кухню за чаем, несколько раз – в туалет с открытой дверью. Шура рассказала Фросе, как дела в аптеке, какие варианты обмена бабушкиной квартиры, какие замечательные люди родители Таниного мужа. Потом рассказала, как они познакомились с Юрой, как Таня в два годика сильно разбила коленку, и ей зашивали, как у бабушки был инфаркт, а Таня была в пионерском лагере.

Потом рассказала про Петеньку. Фрося ничего не говорила, он перелегла на бок и стала дрожать, как от холода. Шура покрыла ее шерстяным шарфом с вешалки, потому что побоялась пойти в комнату за чем-нибудь еще. Ее тоже знобило. Ее всегда начинало знобить в больнице, поэтому она всегда брала с собой большой бабушкин платок и шерстяные носки, даже когда они с Петенькой лежали летом. Там в кардиоцентре в регистратуре работала девушка, похожая на Таню сейчас. Какая, интересно, Таня сейчас? Шура хотела заплакать, но не могла. Она ходила и ходила, вдоль кошки по коридору, а кошка вздыхала тяжело и провожала взглядом Шурины ноги. Тогда Шура закрыла глаза и уши руками и стала ходить только с мыслями и ходила, пока не наткнулась лбом на косяк ванной.

Было очень тихо. Не ехали на улице машины, не кричали во дворе ребята, не работало у соседей радио. Кошка умерла. Шура села на пол и погладила Фросину полосатую спину. Она погладила Фросину спину и Петенькину русую голову. Она поцеловала плюшевую кошачью мордочку и Петенькины голубые прожилки на веках. Она подержала Фросины отощавшие лапы и Петенькины холодные пальчики. Она задыхалась от горя и заплакала, наконец, так громко и надрывно, как давно себе не позволяла. А теперь она была одна, и можно было не бояться и не держаться, а плакать и плакать обо всем. О Петеньке, о Фросе, о Юре, которого так любила, о Тане, о старенькой маме, как она с ними со всеми настрадалась…

Утром Шура поехала в парк и зарыла там обувную коробку под деревом. Глубоко, чтобы не раскопали собаки. Кто-то же должен был это сделать? Не было сил ехать на дачу доживать отпуск, просто не было сил ни на что, только на слезы. Несколько лет пройдет, и мама тоже ее покинет. Таня отпущена в свое плавание. Юра устроен. Зачем она, Шура, все еще здесь? Шла домой с ощущением, что надо поставить какую-то точку. Это всю жизнь ее мучило – ощущение недоделанного дела, незавершенной мысли. Надо было завершать.

Вернулась, а на лестничной площадке перед квартирой стоят сумки. На одной сидит мальчик в джинсовом костюмчике, а незнакомая девушка жмет на кнопку звонка их «дерьмантиновой» двери. Это Таня вернулась. «Мам, ты где, а то мы как беженцы. Ты что, мам, ты что ревешь?..» И Шура стала рассказывать про Фросю прямо на площадке, не отпирая, потому что хотела подготовить Таню, что кошки дома нет, а есть только пустые ненужные теперь мисочки. А Таня тоже стала плакать и говорить, что у нее будет в марте еще один ребенок, она ушла от Касинских навсегда, но аборт ни за что, а Борю она все равно давно не… Тут приоткрылась и снова захлопнулась соседняя любопытная дверь. «Мам, – не выдержал Павлуся, – а меня ты любишь? Я писать хочу». И вот они наконец-то отперли дверь, занесли сумки и стали там жить. Накапали друг другу валерьянки, сварили макарон, разобрали вещи. Павлуську вечером уложили пока на раскладное кресло, а сами забрались в Шурину кровать под одно одеяло. «Мама, мамочка…» – бормотала Таня во сне.

И Шура прижимала ее к себе, как маленькую девочку, которая потерялась, а теперь нашлась. Теперь дома.

Чего только потом не было – ого-го. Явление на следующий день с дачи разгневанной бабушки Веры, про которую все забыли, померкло на фоне разыгравшихся далее сцен и сценок. Каждый день приезжала Вероника. Поговорить. Хотя что тут говорить? «Пусть она подумает». Таня закрывалась в комнате с Павлусей и включала телевизор. Подходила бабушка-парламентер и стучала преувеличенно громко. Таня отвечала, что подумала, и бабушка с гордостью переводила Веронике: «Не хочет она с вашим сыном дела иметь никакого!» Шура терялась и не знала – то ли приглашать чай пить, то ли ругаться. Последнее она совсем не умела, поэтому прилетевшую на подмогу Нинку пришлось выставить. А то она начинала вопить с места в карьер, как базарная торговка. Всех напугала и только этим диким поведением напортила.

Потом Тане и вовсе надоели дурацкие игры, и она вышла спокойно сама встретить Веронику. «Павлуся, бабушка приехала!» Пили действительно чай. Сергей Сергеич, которого привели как группу поддержки в противовес тете Нине, вместо выяснения отношений учил Павлусю рисовать самолеты. «Давайте только за Борю мы все не будем говорить. Он сам пусть мне напишет. Или пусть зайдет, когда приедет».

Таня смотрела прямо, не опуская головы, глаза у нее стали твердые и холодные, как железо. Она спокойно и уверенно стала организовывать новую жизнь. Павлуся отправился в садик. Все бабушки и дедушка были строго распределены, кто когда забирает или сидит с ребенком. Таня устроилась к маме в аптеку и набросилась на работу с таким азартом и весельем, что Шура не успевала удивляться. Она выходила в торговый зал и смотрела на дочь, какая она теперь красивая, яркая, даже стала казаться выше ростом. Волосы отросли и загибались о воротник синего свитера. Таня теперь везде была главная, потеснив с поста номер один бабушку с ее неисчислимым педагогическим стажем. Теперь, когда они смотрели телевизор, Таня объясняла Шуре содержание, а не наоборот, тем более что Шура вообще стала плохо понимать любое действие на экране. И опять же Таня сообразила, что нужны очки. Таня знала, какие конфеты купить воспитательнице в садик, как переставить витрину с детскими товарами, как делать котлетки на пару. Откуда? Оказалось, что за те несколько лет, проведенные вне дома, она приобрела огромное количество разнообразных и полезных навыков, которых в ней не предполагалось. Вот, например, компьютер? Для Шуры – укрощенный зверь, для Тани – лучший друг. Даже в женской консультации Таня смогла как-то так договориться, что ей назначили пропущенное УЗИ вне плана и без очереди. УЗИ показало опять мальчика, чему Таня нисколько не удивилась. Она теперь представляла в семье мужское начало, даже два. Одно еще толкалось в животе, а второе посещало младшую группу детского сада, куда сто лет назад ходила сама Таня.

«Наша Ирина Геньевна сказала, что на Восьмое марта мам и бабушек всех надо в группу вести. Да, баб Шур, ты пойдешь?» Шура на самом деле Павлусю боялась, ей было страшно, что она может не уследить. Ни в коем случае не хотела с ним оставаться вдвоем, вскакивала сразу: «Нет-нет, Танечка, сиди! Я сбегаю!»

И бежала за хлебом или ведро вынести. Но он был такой живой, такой крепкий, такой чудесный! Шура заглядывала ночью, пробиралась медленно по узкой комнате. Подходила на цыпочках к кроватке, отодвигала немного картонную крышку от детского лото, загораживающую ночник. Павлуся спал широко, отодвинув в угол слишком теплое одеяло. По периметру кроватки сидели его любимые плюшевые звери. Они разделяли Шурино восхищение Павлусиными плотными ножками, пушистой щеточкой ресниц, подживающей царапкой на тыле левой кисти. Он дышал упруго и спокойно, а один раз – засмеялся во сне. И его ротик, приоткрытый в улыбке, напомнил Шуре нежную перламутровую изнанку речных ракушек, которые она так любила собирать в детстве.