«Детская колония на Волге». Там Стронг описывала поселение, созданное для подростков-сирот, о которых не могли позаботиться существующие – переполненные – детские дома. Беспризорную молодежь свозили в особые «колонии вдали от городов, где воздух чище и где дети могут самостоятельно возделывать землю и выращивать еду». Эти подростки, утверждала Стронг, «оправдывают оказанное им доверие и берут на себя ответственность за жизнь коммуны». Наглядное свидетельство тому – существование колонии имени Джона Рида, «устроенной в значительной степени» (преувеличение) благодаря пожертвованиям Общества друзей[244].

Картина жизни колонии, обрисованная Стронг в очерке, излучала оптимизм, хотя в нем и говорилось о тяжкой нужде. По прекрасным холмам и оврагам Черемшана раскинулись строения, среди которых есть и «древний монастырь, восстановленный трудами самих детей». В «одном превосходном кирпичном здании» живут «плотники» – десяток мальчишек, которые «смастерили шестьдесят пять деревянных кроватей, много столов, стульев и скамеек, множество деревянных рам». Они изготовили даже «два плуга и четыре бороны», потому что не на что было купить готовые, и им не терпится начать пахоту. Еще двенадцать человек живет за холмом и тачает башмаки для обитателей колонии – когда удается раздобыть кожу. Дом у них большой, так что юные плотники построили там театр – потому что «сцена для театральных представлений – чуть ли не первое, что всегда устраивают в русских детских колониях». А неподалеку, в трех домах, живут двадцать девять девочек под присмотром «одной работящей наставницы». Девочек учат готовить еду на всю колонию (около сотни детей), и они делают это по очереди, пока остальные «доят коров, убирают, шьют или работают в саду». У них есть одна швейная машинка на всех, и на ней они «шьют одежду на все учреждение». Еще они садовничают, сеют и собирают урожай: «картошку, капусту, помидоры и всякие овощи».

По словам Стронг, урожай в колонии богаче, чем в других окрестных хозяйствах, потому что дети сажали рассаду на Пасху – в те дни, когда все вокруг праздновали (по народному суеверию, яровые нельзя сеять до Пасхи), и потому колонистам удалось воспользоваться «лучшим весенним дождем». Стронг замечала:

Немного грустно думать о том, что дети предпочитают пахоту отдыху, но они прошли суровую школу великого голода. Их родители умерли от бескормицы. У них самих есть теперь и дом, и земля, и организация, и небольшая посторонняя помощь, но они знают: их будущее зависит от их собственного усердия.

А кроме того, они преподали отличный урок крестьянам из окрестных деревень. Увидев, какой богатый урожай собрали дети, они сказали: «Бог работу любит».

Стронг писала, что дети из колонии имени Джона Рида – работавшие, потому что перед ними не стоял выбор: играть или работать, – усваивали жизненные уроки, очень важные для новых людей, которых надеялись создать революционеры. Эти дети были не только трудолюбивыми и дружными – по словам Стронг, они были еще и бескорыстными. Когда разошлась молва об успехах колонии, туда стало стекаться все больше детей из соседних сел. И те дети, которые изо всех сил трудились, чинили, пахали и сеяли, пустили к себе новичков, дали им кров и стол. «Эта молодежь в полной мере усвоила коммунистический дух, чего от них даже не требовали», – писала Стронг отцу в сентябре 1924 года[245]. А в очерке «Детская колония на Волге» она рассказывала, что в дни отдыха дети играли в лесу и плавали в пруду неподалеку. А еще они учились: ребята, умевшие читать, давали уроки неграмотным; другие обучали «правильному русскому» тех, кто говорил только на «местных диалектах». Однако других «книжных познаний», признавала Стронг, было мало: «Времени хватало только на то, чтобы выучиться шитью и плотницкому делу, землепашеству, кузнечному да сапожному делу». Важнее всего этим детям было освоить ремесло, которое прокормило бы их в дальнейшей жизни. Кроме того, она отмечала, что «все ребята явно предпочитают книжкам работу в мастерских». Однако «каждый вечер под деревьями» они «читали вслух русскую классику» и что-нибудь рассказывали друг другу. И вынашивались планы расширить для этих детей традиционную школьную программу.

Строились и другие планы: освоить большое, в 600 гектаров, поместье у реки, километрах в тридцати от колонии. После революции богатый землевладелец покинул свое имение в Алексеевке, и Стронг узнала, что его передадут колонии – если ее обитатели докажут, что смогут с пользой распорядиться этими угодьями. Там был и луг, и плодовый сад, и печь для обжига кирпича, и мельница, а жилой площади должно было хватить на триста детей.

Я думаю, в ближайшие несколько лет дети обживут это большое поместье, а когда там станет тесно, от старых коммун отпочкуются новые, и они возьмут с собой лошадей, инструменты и еду и пойдут осваивать новые земли и образовывать новые коммуны всюду, где они нужны в России. Таким образом, у нас здесь будет не просто коммуна, а Мать Коммун, и от нее протянутся связи ко многим областям и многим государствам[246].

Она уговаривала американцев принять участие в этом процессе: помочь деньгами или оборудованием, а то и личным волонтерским трудом.

В сентябре колония уже осваивала землю и строения в Алексеевке, и Стронг переписывалась с американцами, желавшими приехать сюда на работу. В основном переписка велась через Общество технической помощи Советской России. «Товарищ Липп» вынашивал планы открыть в СССР обувную фабрику. Два фермера из Детройта вызывались приехать и привезти с собой все накопления – 2500–3000 долларов. Оба готовы были «передать их на улучшение колонии». Кроме того, они предлагали и свои услуги, прося их «просто принять в „члены колонии“». Стронг удивлялась: «Вот уж никогда не думала, что стану организатором кооперативного содружества!»[247]

Молодой комсомолец Ваня тоже хотел пойти работать в колонию. По просьбе детей Стронг откомандировала Ваню в Москву, где «он собрал около двухсот книг для колонии, практически загнав в угол [Григория] Зиновьева и [Карла] Радека и забрав у них все лишние экземпляры сочинений, которые присылали им поклонники-писатели, но которые им недосуг было прочесть». Квакерше Анне Грейвс повезло устроиться в колонию учительницей. Если Грейвс обучит детей английскому языку, рассуждала Стронг, то можно будет направлять в колонию «странствующих американцев», которым не терпится помогать русским детям. Стронг спрашивала своего отца, жившего в Сиэтле, не может ли он завербовать в Якиме или Уэнатчи кого-нибудь с опытом выращивания яблок («человека надежного и смекалистого»): в Алексеевке собирались возродить сад, и несколько волонтеров уже набралось[248].

Несмотря на оптимистичную риторику в публикациях Стронг, из ее частной переписки явствует, что с самого начала она наблюдала серьезные и очевидные трудности. «Конечно, красиво получается, когда я пишу, что дети уволили повара, потому что сами справились с готовкой, – писала она отцу, – но при ближайшем рассмотрении картина вовсе не такая радужная». Хотя девочки постарше уже научились неплохо печь хлеб, «когда на дежурство вышли те, что помладше, в лагере разразилась война: мальчики высказывались о результатах их труда очень нелестно». Стронг сочувствовала ребятам: «Когда вся твоя еда – ржаной хлеб да суп, сваренный из капусты с картошкой и капелькой жира, очень хочется, чтобы все это было приготовлено как следует». Однако «споры мальчишек с девчонками», или даже «вооруженный нейтралитет между полами», как называла эту проблему сама Стронг, не исчерпывался ссорами за столом. Постоянная война шла и из-за белья: тканей было мало, и каждый мальчишка носил нательное белье «очень долго, боясь, что ему не выдадут новое, а девочки жаловались, что одежда очень грязная, а мыла так мало, что они просто не могут такое отстирать». И правда, после стирки «часто ничего не остается… все разлезается в клочья». Стронг купила тысячу метров льняной ткани в надежде, что уж это поможет «водворить мир», но на двадцать девять девочек имелась одна-единственная швейная машинка, так что на пошив новой одежды времени должно уйти немало[249].

Сама Стронг досадовала еще и на ограниченность своих полномочий: будучи просто «шефом», она не имела