«Квачез» – 43,5 °C или 36,5 °R – единственный, в котором вода была слегка грязной, но она исцеляла кожные болезни. И, наконец, «Инджес» – 42 °C или 32 °R – единственный, в который я решился входить и иногда даже плавал. Вода – как горный хрусталь. Но местные жители уже считали его недостаточно горячим, а купанье в нем было для них забавой, а не лечением.

Единственное ограничение в пользовании банями – строгое разграничение мужских и женских часов. Посетители платили только за кофе.

Спустившись с плато, мы подходили прямо к месту, называемому Бетп-Бунар (пять колодцев), на котором действительно было пять колодцев с великолепной, холодной ключевой водой.

Здесь была гостиница с совсем примитивной обстановкой, но с очень услужливым хозяином-поляком, паном Мокринским, который вдобавок сам отлично готовил и очень вкусно нас кормил.

Когда-то пан Мокринский был ротмистром в турецком уланском полку, сформированным Садык-пашой Чайковским и в котором все офицеры были из поляков эмигрантов.

По расформировании полка офицерам-полякам пришлось искать заработка, пан Мокринский обосновался на Гиссаре и существовал, по-видимому, безбедно.

В 1886 году[47] Болгария объявила войну Сербии. Как только известие об этом достигло Петербурга, государь император отдал приказ об исключении князя Александра из списков русской армии и повелел немедленно отозвать всех русских офицеров, находившихся в болгарских войсках.

К счастью, война была непродолжительна. В первом же бою, под Сливлицей, сербская армия потерпела поражение и начала быстро отступать.

От дальнейшего разгрома сербов спасло вмешательство состоявшего при короле Милане[48] австрийского военного уполномоченного, графа Ковенгюллера, который выехал навстречу князю Александру и потребовал немедленного прекращения преследования и заключения мира, грозя в противном случае вступлением австрийских войск в пределы Сербии. Мир был тотчас же заключен.

Вслед за этим князь Александр издал манифест к своему народу, в котором объявил, что, утратив благоволение русского царя, он не считает возможным оставаться князем и отрекается от престола.

После отречения он тут же покинул пределы Болгарии.

Этим закончился первый период наших взаимоотношений с Болгарией.

В этот период, помимо обычных дипломатических отношений, мы через наших офицеров-инструкторов принимали непосредственное участие в ее внутренней жизни, создавали ее военную силу и тем прочно обеспечивали ее самостоятельность и процветание в будущем.

От нас зависело создание прочной нравственной и экономической связи, и затем, примирив болгар с сербами, мы должны были помочь им полюбовно размежеваться в Македонии, довести их до союза балканских держав, сделать их проводниками нашей славянской идеи на Ближнем Востоке. При этом определенно указать на неотъемлемое право в будущем на владение Константинополем и проливами.

Выполнение изложенного требовало назначения в Софию лучших представителей как от министерства иностранных дел, так и от военного.

О том, что это было упущено, лучше всего говорят цифры: с 1878 по 1886 год в Софии сменились пять дипломатических агентов и пять военных министров. В Филиппополе – три генеральных консула, не считая тех промежутков времени, когда должность оставалась вакантной, и генеральным консульством заправляли молодые секретари.

Прибыв в Петербург в феврале 1885 года и доложив обо всем генерал-адъютанту Обручеву, я обратился к нему с личной просьбой – ввиду болезненного состояния моей жены предоставить мне возможность пожить на месте, без постоянных разъездов.

Просьба была удовлетворена, и я был назначен в Москву штаб-офицером для поручений при штабе Московского военного округа,[49] причем, отпуская меня, генерал-адъютант Обручев добавил:

– За два года ручаюсь, а там посмотрим.

С назначением в Москву характер моей службы совершенно изменился. В первую очередь предстояло отбыть строевой ценз, и с первого октября 1885 года я вступил в командование 1-м батальоном 1-го лейб-гренадерского Екатеринославского полка.[50]

Каждый строевой офицер поймет мое волнение, когда после десятилетнего пребывания вне строя я впервые выехал перед батальоном, и в голове неотступно стоял вопрос: сумею ли при поворотах скомандовать под левую ногу или собьюсь с такта, скомандовав под правую. К счастью, все вышло без осечки, и мое семеновское самолюбие не было задето. Но приходилось быть начеку, лейб-гренадерский Екатеринославский полк исстари славился своей строевой выправкой, и командиром его в то время был блестящий Герман Борисович Прокопе.

В Москву я прибыл в мае 1885 года, когда все войска и штаб округа находились в лагере на Ходынском поле.

Помню, как меня поразило пребывание в лагере офицерских семей, еженедельные танцевальные вечера, иногда даже театральные представления в летнем окружном офицерском собрании.

Офицерские полковые собрания, недавно введенные в полках, для меня были новостью. Они, несомненно, явились главным фактором улучшения быта офицеров, значительно удешевили их жизнь, особенно стол и, предоставив офицерам хорошее помещение, в котором каждый чувствовал себя как дома и пользовался такими удобствами, каких в отдельности редко кто мог бы себе предоставить, способствовали сплочению офицерской семьи.

Хотя для офицерских собраний существовал один нормальный устав, которым, помимо служебных занятий, предусматривались семейные вечера, бесплатные спектакли, некоторые полки ввели у себя известные ограничения. Так, в нескольких полках, в том числе и в лейб-гренадерском Екатеринославском полку, постановлением общества офицеров дамы совершенно не допускались в полковое собрание.

Это правило настолько вошло в жизнь и никогда не нарушалось. Так, в одно из своих пребываний в Москве император Александр III, пройдя с императрицей пешком по Кремлю, были застигнуты сильным дождем. Их Величества остановились под крышей подъезда офицерского собрания лейб-гренадерского Екатеринославского полка. Швейцар мгновенно открыл двери, но государь сказал, что они не войдут. Швейцар бросился наверх и доложил офицерам, что Их Величества стоят под дождем. Находившиеся в собрании офицеры сбежали вниз и просили Их Величества осчастливить полк заходом в собрание. Императрица Мария Федоровна уже было сдалась, но государь остался непоколебим и, улыбаясь, сказал: