– А что? Мне нужно было написать ему: «Мой милый, что тебе я сделала?..», – обиделась та.

– Но почему – матерное слово?

– Филолог хренов, потому что мы – в России, а это слово – как раз все, что нужно, выражает. Всю полноту моих чувств. Ладно, я и без него проживу, и ребенка сама воспитаю.

Эллочка была в трансе.

– Это же такие деньги! – В Эллочкином понимании машина – это было святое, что-то очень дорогое, холимое и лелеемое.

– А жизнь мне ломать – можно, да? Пусть теперь в такую машину свою новую возлюбленную сажает. – И довольно заметила: – Он сегодня на работу на троллейбусе приехал.

Вечером, ровно в пять, подруги закрылись в редакции. Эллочка, озираясь в окно, в которое прекрасно было видно радостно покидающих рабочие места трудящихся, нацедила бальзама. Выпили.

– Легче тебе стало от твоей ночной акции? – спросила Эллочка, разжевывая буфетский бутерброд.

– Ты не представляешь! Ей-богу – с души отлегло, – но вид у Маринки был печальный-печальный, и она тут же налила еще.

Выпили.

– А ты как?

– А никак.

Выпили еще. Эллочка поставила диск с какой-то музыкой, но веселее не стало. Пить продолжили.

– Я одного не могу понять, почему, стоит перед мужиком открыться, стать самой собой, расслабиться... Оставить всех других, поверить, что именно он – мужчина твоей мечты, не испугаться зачать от него ребенка... Как он тут же тебя бросает. Да еще дает напоследок под дых... – Маринка потеряла мысль.

– Мариночка, а может, ты сама немного не права была в отношениях с ним? Ну... с этим своим «воспитывать мужиков надо»? Мужик – он ведь тоже человек. Ему ласки хочется, добра...

– Может... – ныла Маринка. – Только что теперь делать-то?.. На машину мою он обиделся. «Унизила ты меня», – говорит. Но я же не хотела. Что мне ее, продать теперь?

– Ты думаешь, и меня Профсоюзник бросил? – тянула свое Эллочка.

– Бросил.

– А что же мне делать?

– А послать его к едрене фене, – Маринка махнула рюмкой в неопределенном направлении, – давай пошлем их всех к едрене фене, а? – Приступ вины перед Данилкой у нее прошел.

– Маринка, я становлюсь алкоголичкой.

– Элка, ты становишься феминисткой.

На пустой желудок они уже дошли до стадии уважения.

– А это одно и то же?

– Не знаю...

– А ты кто по гороскопу? А Данилка?

– Я – Овен. А Данила – Близнецы.

– А я – Рыбы. А Профсоюзник – Рак.

– И что?

– А у меня подруга в центральной газете работает журналистом. И попутно гороскопы сочиняет. Мне когда грустно, я ей звоню и говорю: «Напиши, пожалуйста, что у Рыб на следующей неделе все будет замечательно...» А потом покупаю свежий номер, открываю гороскоп и на душе так хорошо становится...

– Пусть напишет, что к Овнам вернутся их возлюбленные...

– А у Раков все будет хуже некуда, потому что они не в состоянии оценить по достоинству тех, кто их любит...

– А Близнецам нужно срочно повзрослеть и восстановить отношения с теми, кто им дорог.

Эллочка позвонила.

– Знаешь, – Маринка немного от нее отстранилась и залюбовалась подругой, – я так тебя люблю.

– Я тебя тоже.

– Давай станем лесбиянками.

– Давай. А как ими становятся?

– Не знаю. Сначала, наверное, целуются. А то сразу как-то неприлично.

Эллочка с готовностью потянулась к ней губами. Маринка долго примеривалась – видимо, перед ней сидели две Эллочки, – потом решительно взяла подругу за уши и прильнула к ней губами.

Под окнами яростно сигналила машина.

Эллочка открыв один глаз, тот, который был ближе к окну, пыталась, не прекращая поцелуя, разглядеть, кому и что там нужно. За окном во всей своей красе стояла вишневая «пятерка» с размашисто начертанным непечатным словом из трех букв по всей длине. «Красиво написано, ядрена-матрена», – подумала Эллочка. А Маринка, уже оставив Эллочкины губы, стояла на подоконнике и орала в форточку:

– Поздно, дорогой! Я поняла, что моя истинная любовь – женщины!

А Данила орал:

– Дура! Какая же ты дура! – но смотрел при этом на Эллочку.

Страшная догадка осенила Эллочку.

Страшная догадка осенила Эллочку.

Как уже говорилось, Эллочка больше всего на свете любила всевозможные правила. И если то, что когда-то было газоном, ограждали красными флажками, всегда шла в обход. Жизнь ее была полна красных флажков, которые нельзя было переступать.

Нельзя быть бедной, нельзя быть больной, нельзя быть несчастной. Нужно, соответственно, быть богатой, здоровой и улыбающейся. А что там у тебя при этом на душе – это твое личное дело. Эллочка всю жизнь подавала нищим, переводила старушек через улицу и каждые выходные навещала свою бабушку. Потому что быть злой тоже было нельзя.

Ночью ей приснился сон. Они с Маринкой были у кого-то в гостях и уже уходили – одевались в прихожей. И Эллочке почему-то страшно понравились Маринкины ботинки. Так понравились, что она быстренько, пока подруга шумно прощалась с хозяевами, влезла в них, выскочила за дверь и была такова.

Проснувшись, Эллочка старательно записала свой сон в тетрадку. Но разгадывать его было незачем: и так все ясно. Эллочка посмотрела на часы – было еще очень рано, но ложиться досыпать не стала, накинула халат и сварила себе кофе. Сидела на кухне и думала.

Данилка был чужой мальчик. Мальчик ее подруги. Подруги, к которой собирался прилететь аист. То есть окольцованный красными флажками в несколько рядов. Эллочка отпила кофе и томно закатила глазки. Ей тут же представилась смущенная Данилкина улыбка, как он хватает ее за руку и обещает сделать все-все... Эллочка постаралась посмотреть правде в лицо.

Лицо правды ей не понравилось. Выходило все один к одному: своими постоянными обращениями к нему, комплиментами, ахами и охами Эллочка влюбила в себя несчастного мальчика. Но влюбилась ли сама Эллочка в него? Эллочка снова задумалась. Данилка ей, конечно, нравился, но было в нем что-то не то... Точнее, чего-то «того», того самого: дрожи в коленочках, сердечного «еканья», мучительного желания видеть его постоянно – не было. Влюбиться, может быть, и влюбилась... И именно в том смысле, который отличает «влюбиться» от «полюбить». Эллочка протяжно, как корова, вздохнула.

Что отличает влюбленность от любви? Эллочка встала, налила себе еще кофе и снова задумалась. Любила ли она когда-нибудь или только влюблялась? Она вспомнила университетского рок-музыканта Гаврилова, как, волнуясь, бегала на его концерты, прорывалась на репетиции. Как с маниакальной навязчивостью прогуливалась вечерами в его районе и замирала, как нашкодивший школяр, всякий раз, когда в переулке мелькал силуэт, хоть отдаленно напоминающий предмет ее воздыханий.