Проснулся я уже в темноте. Положил свой бесценный груз в чужую лодку, прикрыл картиной и одеялом, а затем взялся за весла.

Удаляясь, я слышал, как лодка касается дома, покачиваясь на воде, словно робко стучится, возвещая о необычном подарке. Я готов был тогда грести хоть до самого Гронингена — лишь бы снова почувствовать твердую землю под ногами.

Что до такого исхода, то не знаю — не кощунственно ли воздавать за него хвалу Господу.

Адриан Кёйперс, коллеж философии и естественных наук, Гронингенский университет, канун дня св. Николая, 5 декабря 1747 года.

Весь день лил дождь.

Йаоханнеса радушно приняли в роскошном кирпичном особняке Питера Класа ван Рёйвена на берегу старейшего делфтского канала и проводили в приемную со знакомыми деревянными стенами. Последние десять лет он одну за другой носил сюда свои картины.

— Хозяин сейчас занят, — сказала ему молодая служанка. — Скажите, по какому вы делу, я передам.

— Да так, хотел увидеть картины.

Служанка хихикнула.

— Вы? Вы еще на них не насмотрелись? — Она провела его в большой зал. — Я скажу ему, что вы здесь.

Оставлен один — как раз то, о чем он мечтал. Его картины мягким светом грели зал со всех сторон.

Крупный «Вид Делфта» одиноко сиял с дальней стены. Затишье перед тем, как город проснется. Свет, единственный актер, любовно ласкает далекую башню Ньиве Керк и желтые крыши вдали. А на переднем плане — городская стена, Снидамские и Роттердамские ворота и даже рыбачьи лодки — неподвижны, темны, прикрыты облаком, все еще спят. Увидит ли кто в этом запечатленном моменте величие Господне? Издалека глаз охватывал картину целиком. Йоханнес подошел ближе и как будто взаправду приблизился к городу. Он и не знал этого волшебного ощущения прежде, когда писал картину из комнатенки по другую сторону реки.

О, чего бы он теперь ни отдал ради той конурки, ради ее заветной тишины. Сейчас приходилось работать в общей комнате их жалкого жилища на рыночной площади. Постоянно под ногами сновали дети, громыхая кломпами по полу. Мальчики то и дело издавали боевые крики, девочки ссорились, деля между собой домашние обязанности. Надрывный кашель маленькой Гертруды. Плач младенца. Шумная таверна матери через стену и пьяница шурин Виллем, голосящий что-то нечленораздельное из коридора.

А Ян мечтал о тишине. Любой неожиданный звук — и мазок может лечь под неверным углом. Свет не так будет падать на бороздки от кисти, и придется класть новые мазки. Исправленный участок возвысится над холстом примерно на толщину шелковой нити — тут уж ничего не поделаешь. И всякий раз, смотря на картину, Ян будет видеть кричащие ошибки. Ошибки, которые, заметь он их сейчас, лишили бы его сил.

Вместо ошибок он теперь выискивал на картине самые удачные, точные, выверенные участки, признаки состоявшегося мастера. Да, вот отсюда глаз радовала приятная синева крыши на Роттердамских воротах, а вот тут, спереди, густые мазки передают рельеф черепичных крыш. Хорошо, что ни говори. Но не случаен ли этот успех?

Что-то в зале изменилось с последнего раза. Что же? Ян обвел глазами вокруг. Ну конечно! Питер перевесил «Улочку» поближе к «Виду Делфта». И впрямь удачное соседство: простота тихой улицы и широкий размах целого города. Кровь быстрее побежала по жилам. Вон та кричащая красная ставня — венецианский кармин, — близость людей, неторопливо занимающихся своим делом, — как правдиво все это смотрится. На бровке тротуара спиной к зрителю уселась девочка в буром платье (натуральная умбра), так что оно раздулось сзади, будто огромная тыква. Ян улыбнулся. Сколько раз он видел своих дочерей, точно так же сидящих и чем-то целиком поглощенных.

Только нужны ли кому-нибудь еще образы простых людей, неспешно занимающихся своими делами? Добавит ли новая картина скромной порции мяса на обеденном столе у художника?

Сзади послышался стук каблуков по мрамору. Ян обернулся.

— Как здоровье, Питер? — спросил он хозяина.

— Ничего, ничего.

— А пивоварня?

— Замечательно. Дело растет как на дрожжах.

Питер предложил Яну бокал вина из пузатого графина, но художник жестом отказался.

— Итак, ты задумал новую картину и пришел подразнить меня рассказами?

— Нет, пока ничего нового. Я все еще решаю.

— Да чего тут решать? Просто усади Катерину или одну из своих дочерей — и пиши! Кисть сама справится.

Ян фыркнул от такой наивности.

— Знаю-знаю, — усмехнулся пивовар. — По-твоему, каждая картина должна нести какую-то особую правду.

— Ну, или хотя бы дополнять действительность.

Чтобы полотно впитало в себя даже крупицу правды, требовалось время на раздумья, порой не один месяц кажущейся бездеятельности. Нельзя приказать себе найти правду — однако можно целиком отдать себя работе над картиной, забыть обо всем вокруг, как та девочка на тротуаре, душой и телом предавшаяся своему занятию. Только сейчас он не мог решиться ни на один сюжет, всякий раз бичуя себя за гордыню.

— Человеку отведено жизни лишь на несколько картин, — сказал Ян. — Нужно правильно выбирать.

— Да уж, выбирать ты мастер. Признайся, тебе просто нравится, чтобы я ждал.

Художник горько усмехнулся этой шутке. Если бы Питер знал, как тяжело приходится между картинами, как всякий раз трепещешь от неотвратимого приближения конца. Заканчивая очередное полотно, Ян, к своему стыду, страшился возвращения в семью, к домашнему очагу. За работой семья расплывалась в небытие, а вот между картинами возвращалась, и с ней возвращалась ответственность.

— Брат предложил мне торговать у него шелком, — сказал Ян. — Я кое-что знаю об этом деле. Мой отец был ткачом.

Питер зажег изогнутую фарфоровую трубку и глубоко затянулся. Его лицо посерьезнело.

— А у тебя ведь есть долг, знаешь ли.

Ян знал. Двести гульденов, взятые под залог двух ненаписанных картин, которые он продаст либо Питеру, либо любому другому. А между тем Ян пришел просить еще двести.

— Я знаю. Как раз ищу сюжет.

— Нет-нет, я не про этот долг говорю — я про долг перед миром в целом. Долг таланта.

«Да-да, продолжай, — про себя просил его Ян. — Убеди меня». Он смотрел на теплый свет, льющийся по рукам девушки с письмом, сидевшей у открытого окна.

— Зачем миру нужна еще одна картина одинокой женщины в комнате? Или сотня таких картин?

Это был опасный вопрос. Может, не стоило его задавать, и все-таки Ян отчаянно желал услышать ответ, который рассеял бы его неуверенность, эту проклятую спутницу, лежащую по ночам, в темноте, между ним и Катериной и отравляющую его радостные мечты о новой картине.

— Мир сам не знает, что ему нужно, — ответил Питер, — Придет время, и кому-то потребуется твоя новая картина женщины у окна.