и речи. Сюжет разворачивается в день Благовещения, праздник, напоминающий о провозвестии вочеловечения Слова, но майор Ковалев «утрачивает способность воспринимать „живое слово“ Бога», и то, что происходит далее, извращает и пародирует события Нового Завета [Там же: 171]. Сколлинз приходит к выводу, что Гоголь изображает Петербург как город, лишенный божественного Слова (Логоса), а его обитателей – как людей, лишенных духа: «По ходу действия повести лицо Ковалева, город Петербург и сама форма повествования оказываются абсолютно фрагментарными; составные части и того, и другого, и третьего в любой момент могут отделиться и ускользнуть» [Там же: 172].

Разнообразие религиозных подходов к «Носу» свидетельствует о том, что повесть выходит за рамки шутки, анекдота или социальной сатиры. Однако исследователи, рассматривающие повесть в этом ключе, приходят к совершенно разным выводам. Так, утверждение Мережковского о том, что Гоголь глумится над чертовщиной, согласуется с мнением Мочульского, по словам которого христианство Гоголя основывалось на языческих верованиях и страхах [Мочульский 1976:10]. Высмеивание и посрамление черта – один из распространенных мотивов славянского фольклора. Однако вопрос о глумлении Гоголя над сферой сакрального в «Носе» остается спорным – такая трактовка вступает в противоречие с традиционной точкой зрения на Гоголя как православного художника и мыслителя, хотя и не скрывавшего симпатии к католичеству и мистическим учениям[26].

Компактное и убедительное определение особенности духовного мира писателя предложил Майкл Холквист: «Животворящим началом в жизни Гоголя, как и в его творчестве, было стремление преодолеть зияющую пропасть, которую он видел между пошлостями и зверствами области профанного, и высотами совершенно иной сферы священного» [Holquist 2000: 78]. Это определение применимо и к «Носу»: разрыв между высотами сакрального и пошлостью мирского достигает пика в сцене, когда в праздник Благовещения нос молится в храме.

По словам П. Н. Евдокимова, апокалиптическая сцена, в которой нос (самозванец) вместе с другими людьми, не имеющими лиц, вторгается в Божий храм, пугала Гоголя [Evdokimov 1961: 78]. Евдокимов рассматривает эту сцену как пародию на праздник Благовещения, но не потому, что видит в ней глумление Гоголя над сакральным, а потому, что в ней «страх проникает в сердце Гоголя, и отныне он станет все сильнее и сильнее ощущать этот метафизический холод, ледяное дыхание которого будет преследовать писателя до самой смерти» [Evdokimov 1961: 85].

Религиозный подход к повести «Нос» создает альтернативу «секулярным» подходам, предоставляя нам возможность выбора. В совокупности эти два подхода позволяют рассматривать время действия (праздник Благовещения) либо как свидетельство гоголевского кощунства, либо как безобидную шутку. Мы можем воспринимать место действия (Вознесенский проспект) или как пародийную отсылку к христианской истории, или как часть Петербурга, в которой жил сам Гоголь[27]. В сцене разрезания хлеба в начале повести мы можем увидеть глумление над православной литургией, а можем счесть ее за обыденную деталь повседневной жизни, контрастирующую с фантастическими и причудливыми событиями, которые происходят в дальнейшем. Именно обыденные детали станут темой следующей главы.

4. Хроника повседневной жизни и народных суеверий

По мнению некоторых исследователей, «Нос» пронизан отсылками к суевериям, характерным для «низовой» городской культуры XIX века. Историк культуры Б. А. Успенский выдвинул предположение, что помимо религиозных коннотаций, ассоциирующихся с праздником Благовещения, даты действия в «Носе» имеют отношение к народным поверьям, связанным с календарными праздниками [Успенский 2004]. В статье, посвященной проблеме времени в «Носе», Успенский указывает, что славянские фольклорные традиции проявляются у Гоголя не только в украинских, но и в петербургских повестях. Этнографические изыскания Успенского приводят его к выводу, что ход событий в повести определяется в первую очередь временем действия.

Как уже было сказано в комментариях, нос исчезает 25 марта и снова появляется на лице Ковалева 7 апреля, и двенадцать дней между этими двумя датами составляют существовавший в XIX веке временной разрыв между юлианским (принятым в тогдашней России) и григорианским (принятым на Западе) календарями. Как неоднократно отмечалось, эти даты могут означать, что Ковалев снова обретает нос на следующий день (а не через двенадцать дней) после того, как его потерял, а следовательно, все события повести ему приснились. Успенский подходит к этому временному разрыву иначе, нежели другие исследователи. Обращая внимание на народные поверья, связанные с восприятием времени, он отмечает:

…в районах межконфессионального пограничья, где в непосредственной близости и контакте живут православные, пользующиеся юлианским календарем, и католики, пользующиеся календарем григорианским, промежуток времени, отделяющий одноименные православные и католические праздники, может считаться «нечистым», как бы несуществующим, – подобно Касьянову дню и другим дням, в которых может быть усмотрено искусственное вмешательство человека в естественный временной процесс [Успенский 2004:50].

По мнению Успенского, Гоголь, интересовавшийся народными обычаями и собиравший этнографические сведения, мог быть знаком с верованиями, связанными с этими днями – представлением о том, что этот промежуток времени считается «нечистым», несчастливым «безвременьем», то есть временем, которого в действительности не существует. Исследователь отмечает, что даты 25 марта и 7 апреля появляются только в окончательном варианте повести, опубликованном в 1842 году; при этом существенно то обстоятельство, что во время своего длительного пребывания за границей Гоголь в 1837, 1838, 1839 и 1841 годах встречал Благовещение в Риме: «По-видимому, в один из этих годов Гоголь и внес в текст повести соответствующие даты (25 марта и 7 апреля), придав сюжету новый поворот» [Успенский 2004: 53]. По предположению Успенского, это, скорее всего, произошло в 1837 году: в этот год Гоголь оказался в Риме, когда католическая столица праздновала Благовещение по новому стилю, 25 марта, а несколько дней спустя Гоголь мог присутствовать на богослужении в православной церкви Рима, где Благовещение отмечалось по старому стилю.

Сопоставив несколько редакций повести, Успенский приходит к выводу о том, что основные изменения, которые в процессе работы претерпели ее сюжет и композиция, оформились уже к 1832 году. Вся дальнейшая работа над текстом сосредоточилась на поисках сюжетной мотивировки, которая прояснила бы авторское отношение к происходящим событиям. В итоге мотивировка оказалась обусловлена временем действия повести, то есть 25 марта – 7 апреля.

Из этого следует, что время действия в «Носе», как и место действия, конкретно и точно, но вместе с тем условно и символично, ибо и то и другое служит мотивировкой событий. Петербург, как он изображается в петербургском тексте русской литературы, представляет собой мифопоэтическое пространство, в котором происходят таинственные события. Подобным образом и промежуток между 25 марта и 7 апреля представляет собой нереальное время, когда случаются странные происшествия, которые затем без видимой причины обращаются вспять и все снова возвращается в норму.

В статье, сопровождающей