Мои мысли крутились вокруг девчонок, с которыми я был знаком в детстве. Я думал о тех девушках, о которых и помыслить не мог, — о самых популярных девушках Эпплтона. Я проигрывал и никак не мог понять почему. Детство было предисловием к взрослой жизни — и именно в детстве я получил первые отказы. Почему я никак не могу забыть тех девчонок? Почему их имена по-прежнему свежи в памяти? Робин, Синди, Беки, Тери — ужасно разнузданные, настоящие висконсинские девчонки. Я едва знал их, не говоря уж о том, чтобы коснуться или заговорить.

Может, у тебя не получалось, потому что ты слишком этого хотел? Желание было неразрывно связано с опасностью, оно было пророчеством, которое неожиданно исполняется в обратном порядке. Я хотел свести желание к минимуму и, в бытность свою верующим, рьяно об этом молился.

Раннее утро, первые лучи закрадываются в темноту, Боб блуждает в своих снах… В тот момент прошлое словно зависло надо мной бесконечным облаком. Это облако хранило меня от былых ошибок. Неужели я, всегда твердо знавший, что можно вернуться назад, пережить заново, изменить, исправить, поддался духу неизбежности?

Логика побеждает, я получаю щелчок по носу от времени: может, у тебя не получалось, потому что ты слишком этого хотел? Сожаление неизменно приводит именно к этому: дверь в прошлое отворяется, но за все приходится платить. В данном случае платой служит чаще всего бессонница.

Короче, Промис сказала, что хочет потрахаться.

Посреди разговора о близости — о том, что она обладает собственной волей, умеет преодолевать границы и выставлять безопасность в смешном свете, — моя собеседница заговорила о физической близости как о гипотетическом сближении. Она использовала метафору — трахаться. Или не метафору?

— Я думал…

— Что ты думал, Эван?

— Я думал, ты не любишь торопить события.

— Замедлять, торопить… Одно с другим связано, так ведь? Все дело в порыве. Словно прыгаешь в бассейн с холодной водой. Думаешь, я совсем с ума сошла?

— Да нет, не сошла. Просто я не ожидал.

Я лежал на животе и смотрел на пол, пытаясь представить поток воды подо мной. Интересно — как это? Порыв. Прыжок. Я почти никогда не действовал под влиянием порыва. То, что я держал Боба взаперти и поцеловал Промис в парке, было скорее исключением из правил. В тот момент мне больше всего хотелось заговорить о Маргарет и выспросить у Промис, связан ли этот разговор о порывах с приездом ее матери. И все-таки я смолчал.

Даже когда мы вернулись к изначальному разговору о том, как жизнь в пригороде убивает романтику, даже когда я положил трубку на тумбочку возле кровати — даже тогда я все еще ощущал что-то странное. Я чувствовал некое уплотнение в горле — там, где полноправными хозяевами всегда были слова. Мои слова и мысли рвались в неверном направлении, все быстрее и быстрее уходили вглубь. Я откашлялся, встал и сделал несколько глотков из бутылки «Перье», которая стояла на столе. Потом дошел до ванной, отыскал носовой платок и высморкался. Сердце отчаянно колотилось. Я прыгнул — и ощутил обжигающий холод. К нему нельзя привыкнуть, сколько ни готовься.

Однажды утром, когда я еще был маленьким, мама сказала мне: «Больше всего мне в тебе нравятся твои худшие черты». Или наоборот. Забавно. Что-то остается в памяти, а что-то тут же забываешь. В любом случае этот момент я запомнил. Я помню, как отец читал «Джорнал сентинел». В одной руке он держал газету, в другой — кусок поджаренного хлеба, которым собирал желток с тарелки. Он имел некое предубеждение против вилок и прочих полезных мелочей и поэтому пользовался куском тоста словно губкой.

Тогда я не понял, что она имела в виду. А мой отец, занятый завтраком, пожалуй, просто не придал этому значения. А ведь мне действительно хотелось понять. Теперь слишком поздно, а может, мне уже не так интересно. Но тогда, будучи ребенком, я любил парадоксы. Для меня все таило в себе тайну, загадку, некую дилемму. Помню, впервые узнав значение слова «дилемма», я был изумлен. Его как будто специально создали, чтобы описать состояние полной неопределенности, в котором я тогда так часто пребывал. Казалось, что язык со всеми его новыми словами возникал специально для меня. Или прямо во мне, словно кто-то читал мои мысли.

Может быть, мать имела в виду, что я одновременно и гордость, и проклятие — лучший сын, худший сын. Сын, которого она не хотела, но научилась любить. Это нас с ней объединяет, меня и мать, — привычка относиться к своей путаной жизни как к чему-то предопределенному, как если бы все наши желания продиктованы нам кем-то свыше. Это и еще то, что мы оба упорно продолжали цепляться за привычки и привязанности, которые давно исчерпали собственную полезность.

Вечером в восемь тридцать я открыл дверь на лестницу в подвал, присел на верхнюю ступеньку, положил голову на руки и закрыл глаза. Я думал о том, чем я занимаюсь или чем, как мне кажется, я занимаюсь (всегда существует эта разница, где действие — это мысль, которую столкнули с обрыва). Может, уже пора?

Внизу Боб залез на беговую дорожку, а телевизор был включен на полную громкость. После музыкальной заставки наступила тишина, и донесся голос Джейн Поли: «В наш век, когда уже не осталось запретных тем, эта остается исключением. Об этой проблеме редко говорят вслух, хотя, начиная с подросткового возраста, страдают от нее миллионы. Из-за всеобщего молчания многие думают, что они единственные, кто с этим столкнулся. Вот что чувствовала молодая женщина, когда с ней это произошло. Она потеряла душевное равновесие и погрузилась в пучину отчаяния. На протяжении почти года программа «Дэйтлайн» неотступно следовала за ней в ее волнующем путешествии от самоуничтожения к возможному возрождению. Поприветствуем Доун Фратанжело».

Может, я тоже прошел по этому пути? Быть может, пора остановиться, выйти из игры? А если да, то из какой именно игры? Я задавал себе все эти вопросы, и у меня возникало ощущение, будто я внезапно стал героем одной из книг по дешевой психологии, которые писал Боб, — ну, про борьбу с внутренним демоном и надежду на исцеление. Сидя на ступеньках, я почувствовал себя одиноким, очень одиноким. Из-за Джейн Поли я был готов впасть в отчаяние или погрузиться в депрессию. Казалось, я не в силах даже пошевелиться.

Я встал, прошел через кухню и поднялся в спальню. В кладовке достал с полки револьвер. Крепко зажав его в руке, я прикоснулся к маленьким винтикам у основания спускового крючка. Один, два, три, четыре. Нащупал и внимательно осмотрел несколько небольших изъянов, маленьких царапинок на барабане. Будто стирая пыль, я провел кончиком пальца по надписи, выгравированной на стволе: «Кольт Питон». По-моему, абсолютно неоправданное использование названия рептилии.

— Бьюсь об заклад, ты решил, что пришел почтальон, — сказала Промис, когда я открыл дверь.

— Поздновато уже для…

— Я даже оделась соответствующим образом! — Она покрутилась на месте, чтобы показать чопорное темно-коричневое платье. Странным образом мне оно скорее напомнило СС, а не почтовую службу. Вообще-то Промис не каждый день возникала вот так у меня на крыльце. Это показалось мне весьма странным, особенно если учесть, что я как раз собирался уходить.