Постепенно сражение перемещалось в лес. В ход пошли ножи и кинжалы, завязалась рукопашная схватка. Ордынцам, несмотря на то, что их было намного больше, не удавалось смять тарусцев. Мынбасы Тагай на узкой дороге не мог ввести в бой всех нукеров и приказал сотнику Хасану обойти урусутов. Шуракальцы ринулись в лес, чтобы ударить на врага с тыла.

— Андрей Иваныч, татары в окружь пошли! — закричал Василько.

— Вижу! — прохрипел Курной, он сражался без щита, окровавленная рука боярина висела плетью. — Что делать станем?!

Порубежник не успел ответить — на него напали одновременно три шуракальца. Подняв коня на дыбы, он снес мечом голову одному, наотмашь рубанул другого, третий отскочил в сторону. Василько перевел дух, хотел было осмотреться, но тут послышался истошный вопль Курного:

— Спасай княгиню и княжичей, ордынцы в обход прошли, хотят полонить их!

Василько, резко повернувшись в седле, увидел: из леса стремительно выскакивают татары и, оставляя у себя за спиной сражающихся, несутся по тарусской дороге.

— Выходи из сечи! Выходи!

Круто развернув коня, Курной поскакал по дороге вслед обошедшим сечу татарам. За ним, отбившись от наседавших нукеров, помчались Василько и оставшиеся в живых тарусские воины.

За оконцами княжеских хором, покрытых цветными росписями, послышался конский топот, громкие голоса, эаполошный выкрик:

— Господи, беда-то какая!

В светлицу, где за дубовым, с резными украшениями столом сражались в нарды князь тарусский Константин и его младший брат Владимир, вбежал княжеский стремянный, выкрикнул встревоженно:

— Княже! Ордынцы возле Тарусы, за княгиней и чадушками твоими гонятся!

— Что?! — первым вскочил на ноги Владимир, худощавый, узколицый, с длинными, до плеч, светлыми волосами.

Константин, внешне схожий с братом, но поплотнее, побледнел, попытался было встать и не смог — у него на миг перехватило дыхание; прохрипел только:

— Говори!

— Пригнали два дружинника. На тарусской дороге у самой Оки ордынца полонили. Поведал он, что татары намерились полонить Ольгу Федоровну и чад твоих!..

Константин наконец превозмог себя, тихим, казалось, не принадлежащим ему голосом спросил:

— К самой Оке пригнали? — Князь вдруг покачнулся. Заметив это, Владимир бросился к нему.

— Что с тобой, брате?

— Ничего, Володимир, ничего… — Константин встал, выпрямился, положив руку на плечо брата, сказал: — Вели выводить дружину. — И добавил, уже приказно, жестко: — Не мешкай только!

Владимир выбежал из светлицы, гулко застучали по деревянной лестнице его подкованные сапоги из красного сафьяна. Хлопнула наружная дверь, со двора донесся повелительный голос молодого князя.

Константин скользнул отсутствующим взглядом по бревенчатым дубовым стенам, на которых висело украшенное драгоценными камнями, золотом и серебром оружие, угрюмясь, спросил у стремянного:

— Сколько их?

— Не ведаю, княже, может, позвать гонцов?

— После! Неси меч и шлем.

Княжеский двор был уже заполнен людьми. Через раскрытые настежь ворота виднелись ряды конных дружинников. Свистели дудки сотников, звенело оружие, ржали лошади.

Константину Ивановичу подвели коня. Стремянный хотел помочь, но князь отстранил его и сам уселся в седло.

Под копытами коней глухо гудела земля. Боль в груди князя Тарусского почти прошла, в лицо ударял встречный ветерок, и он ненадолго отвлекся от хмурых мыслей. Но, едва стали спускаться с холма, тревога снова закралась в его душу. Константин резко дернул поводья, разгоняя коня в галоп. Владимир, воеводы и кмети неслись следом за ним по дороге.

Тарусцы, окруженные со всех сторон татарами, сгрудились у княжеских возков. Все труднее становилось отбиваться от вражеских всадников. Упал с коня раненный копьем в грудь сын боярский Дмитрий. Погибло много порубежников, среди них названый брат Василька Сопрон, который перед смертью зарубил не одного ордынца. Пала половина княжеских дружинников, сопровождавших из Тулы княгиню Ольгу. Громоздились трупы людей, раненые отползали с дороги, пытаясь укрыться в лесу.

Возки княгини и ее свиты стояли неподвижно. Нагнав их, нукеры сотника Хасана смяли горстку дружинников сына боярского Дмитрия и перерезали постромки у возков. Ошалевшие от страха лошади, сметая все на своем пути, понеслись по дороге, несколько упряжек на повороте занесло, и они разбились о деревья. Однако захватить княгиню шуракальцам не удавалось — на помощь воинам Дмитрия подоспели боярин Курной и Василько. Сквозь шум сечи доносились детский плач, испуганные причитания и рыдания женщин.

На шлеме Василька, испещренном вмятинами и зазубринами, добавлялись следы от новых ударов, сквозь рассеченную на груди кольчугу сочилась кровь.

— Держись, други, держись! Скоро придет княжеская помощь! — подбадривал воинов Василько…

И когда уже казалось, что сейчас все будет кончено — последние защитники тарусской княгини погибнут, а ее саму с детьми захватят враги, к обреченным людям донеслись топот коней и крики: «Слава! Слава!»

В сопровождении воевод и стремянных на дороге появились князья Константин и Владимир. Тарусские ратники врубились в ряды шуракальцев. Юный Владимир одним ударом рассек неустрашимого мынбасы Тагая от плеча до пояса, под сотником Ахмедом убили коня, и он упал на землю. Оставшись без начальных, татары перестали сражаться и бросились наутек. Тарусцы устремились в погоню.

Василько склонился над Сопроном, не стыдясь обступивших его кметей, заплакал; шептал лишь:

— Прощай, брат!..

Константин, спешившись, рывком открыл дверцу возка. Ольга, бледная, с застывшими глазами, обхватив княжичей руками, судорожно прижимала их к себе. Мгновение сидела недвижимая. Узнав мужа, истошно вскрикнула и лишилась чувств.

На следующий день князья Константин и Владимир с боярами и воеводами делали смотр тарусскому воинству. По главной улице шли на рысях княжеские дружинники, шагали ополченцы, горожане и крестьяне Тарусы, Алексина, Любутска, Калуги. Среди ратников были безусые юнцы и седобородые, испещренные шрамами и морщинами старцы. Копья и рогатины, мечи и дубины, кинжалы и топоры, панцири и тигиляи — у кого что. Лица суровы, в глазах решимость.

— Да… — вздохнул игумен Алексинского монастыря Никон и, обращаясь к стоявшему рядом боярину Курному, произнес задумчиво: — Не хватает людей в градах и селах, некому на земле трудиться, ремесло делать, а тут рати, рати… Сколько доброго, угодного Богу могли бы они руками своими сотворить. Каменные храмы построить, землю засеять, образа Господа нашего и святых угодников намалевать, детей взрастить.

— Может, все так оно, отче, да не к месту речи эти! — поправляя перевязь, на которой висела его раненая рука, хмуро заметил Курной. — Ныне все одним должно мериться: как бы землю нашу и люд православный врагам на поруганье не отдать. Сеять, строить, но быть рабами?! К чему такое?! Для кого?!.