Первое, что она услышала, придя в сознание, – невнятное пение и бормотание. Вокруг царила темнота; ее разгонял лишь слабый свет, падавший откуда-то сзади. В полумраке она смогла разглядеть только лишь… земляные пласты. Причем пугающе близко, прямо над головой. От бешеного выброса адреналина загудело в ушах, голова закружилась, мрак стал густеть и сжиматься.

Господи, неужели меня погребли заживо?..

Ответ она получила сразу же: кто-то сильно стиснул ее запястья, заломил руки за голову, а потом поволок. Ее тащили по какой-то неровной и очень грязной поверхности. Комья земли забивались в джинсы, цеплялись за ремень. Она пробовала упираться каблуками, инстинктивно пытаясь приостановить того, кто ее тянул, но затекшие ноги не слушались. Внезапно бормотание прекратилось, и послышался хриплый усталый вздох.

Где она? Как она сюда попала? Кто это бормочет и вздыхает?

На эти вопросы ответить она не могла. Единственное, в чем, увы, она была уверена, – в том, что постоять за себя не в состоянии. Сердце захлебывалось, колотилось отчаянно часто. Собрав остатки сил, она запрокинула голову, чтобы увидеть, кто же ее держит. Но света было слишком мало, а перед глазами все плыло. Попытка осмотреться стоила ей такого напряжения, что она вновь потеряла сознание и погрузилась в милосердную мягкую тьму.

Сложно сказать, сколько прошло времени, но когда она снова пришла в себя, слышалось все то же бормотание. Вскоре оно сменилось хриплым мычанием, даже можно было разобрать мелодию. Больше ее никуда не тащили, она чувствовала, что лежит на ровной поверхности, жесткой и холодной. Снова накатила волна страха. Чтобы взять себя в руки, ей пришлось сделать два глубоких вдоха, о чем она тут же пожалела. Легкие охватило пламя: спертый воздух был пропитан жуткой вонью. Нестерпимо пахло одновременно химией и тлением.

Она заставила себя открыть глаза, чтобы посмотреть, откуда доносится леденящее душу пение. Ее ослепил резкий свет. Когда глаза немного привыкли, в дальнем темном углу она увидела его. Он стоял к ней спиной, в руке у него был шприц. Внезапно в мозгу ее с необычайной ясностью пронеслись все ужасные события последних часов.

Мычание прекратилось.

– Ты станешь моим лучшим творением, – проговорил он, не оборачиваясь. Эти простые слова и очевидность его последующих действий придали ей сил. Она предприняла решительную попытку сесть – и осознала, что руки и ноги ее крепко привязаны: она была распластана на стальном хирургическом столе.

– Все пройдет безболезненно, обещаю, – спокойно продолжал ее истязатель. – Если, конечно, ты не будешь сопротивляться.

Она хотела закричать, позвать на помощь, но поняла, что это бесполезно. Судя по тому, что она успела разглядеть, в этом страшном месте услышать ее было некому. Скорее всего, они находились под землей, потому что и стены, и пол, и потолок были земляными, окон видно не было. Прямо перед глазами у нее был вход – не дверь, просто небольшая прямоугольная дыра в стене, в проеме вряд ли можно было встать в полный рост. Слева зияла такая же дыра, только поменьше, рядом с ней у стены располагалась раковина. В углу ютились круглый столик и одинокий стул.

А потом она увидела их. Они висели на стене справа от входа. Два женских лица – застывшие маски, сохранившие красоту. И молодость. Не старше нее самой. Пытаясь оторвать взгляд от жуткого зрелища, она сглотнула, как будто это могло помочь избавиться от тошноты, подкатывавшей к горлу. Казалось, все её внутренности скрутило в тугой узел.

– Само совершенство, да? – спросил он, кивнув на головы.

Она скосила взгляд в его сторону. Теперь он стоял к ней лицом и через миг сделал шаг вперед. Она отчаянно забилась в тугих путах, точно дикий зверь, попавший в капкан. Проволока глубоко врезалась в кожу кистей и лодыжек. Металлическая хватка была слишком крепкой, но она продолжала бороться. Сердце стучало так громко, что, казалось, она оглохнет от грохота собственного пульса.

Он остановился на расстоянии вытянутой руки и склонился над ней, его лицо потерялось в густой тени над ярким светом лампы. Негромко напевая, он терпеливо ждал, пока силы покинут ее, пока предательски ослабеют перенапряженные мышцы. И вот она безвольно, точно кукла, откинулась на столешницу. Не имело смысла спрашивать, как она здесь очутилась. Не имело смысла умолять ее отпустить. Она знала, чего он хочет, и знала, что никакая торговля не заставит его передумать.

А еще говорят, что перед смертью у тебя вся жизнь проносится перед глазами. Это оказалось неправдой. По крайней мере, у нее перед глазами предстало одно-единственное лицо, и все ее сознание тянулось к бесценным воспоминаниям о минутах, проведенных вместе. Могло ли быть, что эта женщина была всей ее жизнью? От этой мысли резко защемило сердце.

Снова раздалось фальшивое мычание, и в памяти вдруг всплыло название песни: «Пусть я тебе приснюсь»…

– Ты такая красивая… – прошептал ее мучитель, поднимая шприц к лампе. – И скоро твоя красота будет принадлежать мне.

Вена, Австрия

Седьмое октября

Знаменитый Венский Концертхаус был не самым выдающимся местом, где Филадельфийский симфонический оркестр должен был выступать в ходе своего Осеннего турне по Европе. Оркестр уже играл в потрясающем Ар Нуво в Праге и во Дворце каталонской музыки в Барселоне с богато декорированным фасадом и высоким сводом из закаленного стекла. Но на свете не так много городов, которые могли бы сравниться с Веной, столицей искусств. Большой Зал, рассчитанный на 1840 мест, был заполнен до отказа ценителями классической музыки. Перед началом последней композиции долго звучали аплодисменты. В завершение концерта оркестру предстояло играть «Шторм». Кэссиди Монро подняла взгляд к великолепному куполу над сценой, пока второй скрипач, стоявший подле нее, готовил ноты.

В огромном зале воцарилась тишина, и дирижер поднял палочку. Кэссиди взволнованно вздохнула и прижала подбородком к плечу свою Дженни Бейли.

Она играла с шести лет и к своим двадцати пяти уже успела поиграть во многих знаменитых симфонических оркестрах мира, но перед исполнением самых сложных и совершенных вещей ее неизменно охватывал благоговейный трепет.

Когда концертмейстер – лидер среди первых скрипок – поднял смычок, чтобы начать соло, Кэссиди позволила себе на мгновение представить себя на его месте. Ей предлагали стать первой скрипкой. Изумлению дирижера не было предела, когда Кэссиди вежливо, но твердо отказалась от этой чести и не дала никаких объяснений. Но Кэссиди не могла позволить себе частых появлений в первом ряду перед зрителями и не была готова к колоссальной ответственности: первой скрипке оркестра необходимо было ездить на все концерты и присутствовать на всех репетициях. Поэтому она и осталась в почти анонимной роли второй скрипки. Как свободный художник, на правах фрилансера. Так у нее сохранялась возможность участвовать только в тех выступлениях, которые не мешали основной работе. Она кинула взгляд на свою правую руку: сейчас ее пальцы держали смычок и были готовы творить истинную красоту. В очередной раз Кэссиди задумалась, как удавалось ей с той же искусностью этой же самой рукой творить то кровавое дело, к которому она обращалась, едва в эту ладонь ложилась рукоять ножа.