– Нет, Ник. Не сейчас. Я хочу сказать, дай мне возможность сначала обдумать все как следует.

– Конечно. Но я намерен вернуться к этому разговору через некоторое время, если ты не против. Вернее, даже если ты будешь против.

– Я не возражаю. Ник встал:

– Ну, я потопал. Боюсь, что тебе было мало пользы от меня сегодня.

– Нет, почему же. Спасибо, что ты приехал и что побудешь со мной.

– Да брось ты. Сегодня весь день я только читал тебе поучения: делай одно, не делай другого.

– Возможно, это мне и нужно.

– Да, возможно. Спокойной ночи, папа.

Мы поцеловались, и он ушел. Я выпил еще виски. Моя персональная программа действий казалась невероятно огромной и разнообразной. Некоторое время я шагал по комнате, приглядываясь к каждой статуэтке. Они не наталкивали меня ни на какие мысли. Я заметил, что мне никак не удается ответить на вопрос: чем они, собственно, привлекают меня – и как произведения искусства, и как человеческие подобия? Послышалось царапанье в дверь, и я впустил Виктора. Он проскочил в комнату, подгоняемый, возможно, отголосками каких-то воспоминаний о тишине, потревоженной шагами, когда Ник прошел по коридору. Я наклонился и погладил кота, он начал тереться о мою Руку, своим мурлыканьем напоминая старомодный, где-то неподалеку стрекочущий мопед. Когда я уселся в свое кресло у книжных полок, Виктор составил мне компанию и нисколько не возражал против того, чтобы я пользовался его спиной как крышкой стола. Книга, которую я раскрыл, была оксфордским изданием стихотворений Мэтью Арнольда. Я попытался читать «На Дуврском пляже», о котором часто думал как о приемлемом, хотя и довольно приукрашенном изображении нашей жизни в целом. Сегодня его стоицизм показался мне уж очень упрощенным, а эти слова:

…И милосердья боле в мире нет.

Как поле мрачной битвы в час ночной,

Под грохот волн лежит он предо мной, —

скрывающие в себе такую суровую и реалистичную противоположность романтическим мечтам, звучали заманчивым приглашением лично посетить те мрачные поля. Я взялся перечитывать стихотворение заново, но на этот раз не смог проследить за ходом мысли дальше одной строки.

Выпив еще немного виски, я убрал с колен книгу и Виктора и опять зашагал по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудище, Эми, Диана – романист расположил бы их в каком-то порядке по отношению друг к другу, сделав как бы отдельными звеньями одной загадочной цепи, которую один-единственной ключик сможет как-нибудь разомкнуть. Одна – тысяча – две – тысячи – три – тысячи – четыре – тысячи – пять – тысяч – шесть… Если ничего не случится, пока я досчитаю до ста, или лучше до двухсот, или лучше до двухсот пятидесяти, вот хорошее, круглое число, – тогда у меня с Джойс наладится в конце концов семейная жизнь и мы найдем общий язык с Эми. Каким образом первое сочеталось или не сочеталось с планируемым интимом… (девятнадцать – тысяч – двадцать – тысяч – двадцать одна – тысяча…), я не представлял себе, да и не хотел представлять, и по поводу исполнения второй половины загаданного у меня тоже не было четких планов, как это осуществить. Я налил еще виски… тысяч – двадцать девять – тысяч – тридцать…

…Тысяч – восемьдесят семь – тысяч – восемьдесят восемь – тысяч… Медленно, но успешно я взбирался по лестнице наверх к себе. В моей правой руке был пустой стакан, тот, из которого я пил последний раз; мизинец левой руки был прижат к ладони, остальные четыре пальца напряженно вытянуты. Это означало, что я досчитал почти до пятисот тысяч, по времени это более четырех минут; или, возможно, я перекрыл результат и считаю уже в обратном порядке – к большому пальцу? – тогда будет семьсот тысяч и в итоге один миллион пятьсот тысяч (более двадцати минут), или один миллион семьсот, или даже больше. Я бросил считать. Я шел к себе спать, но где же я был до того?

Мои часы показывали без десяти два. Я пробыл внизу долго, но сколько? – не мог определить и даже примерно не смог бы сказать: где-то полчаса или меньше или целых два часа. Вот неплохая идея – поискать ответ в обеденном зале. Я повернул обратно, открыл дверь и включил свет. Много раз я входил сюда вот так и видел этот загадочный зал точно таким, как сейчас (а на самом деле я, наверное, бывал здесь чаще, только иногда в бессознательном состоянии): тяжелые шелковые занавески задвинуты; высокие стулья аккуратно стоят группами по два, по четыре, по шесть; столы в основном пусты, только те, что у окна, накрыты для завтрака; и все помещение кажется таким же вечно пустующим, как и улица, на которую я выглядывал чуть раньше из окна столовой наверху. Однако я был уверен, что совсем недавно мои глаза видели здесь нечто непривычное.

Чувствовать уверенность в делах подобного рода совсем не означает быть уверенным. Я быстро обошел столики, отыскивая на них целеустремленным сыскным методом, разработанным мной на протяжении многих лет, следы своего собственного пребывания – как, например, беспорядок в ножах и вилках, салфетка, развернутая, чтобы послужить подкладкой моему стакану, – я не способен напиться (пока что ни разу не напивался) до такого состояния, чтобы ставить стакан на полированную мебель. Все находилось в безупречном порядке, что опровергало догадку о моем предыдущем посещении зала; или же доказывало мое усердие скрыть следы своего пребывания, и больше ничего. Так заходил я в зал до этого или не заходил? Вполне вероятно, что и заходил, но уверенности не было, как и за минуту до этого, когда я задумался об этом на лестнице. А что-нибудь случилось здесь со мной? Я чувствовал, я был почти уверен: что-то случилось. Но что именно? Что-то… необычное, что-то само по себе исключительное и еще открывающее новые горизонты. Узнаю ли я когда-нибудь, что же это было?

Я узнал ответ на следующее утро. Первые полчаса нового дня заслуживают того, чтобы тотчас их забыть. Я проспал вполне спокойно пять с половиной часов без сновидений; мне никогда ничего не снится, последний раз снилось что-то еще в детстве, но боюсь, что мне и не вспомнить, о чем были те сны. Я проснулся с таким неровным сердцебиением, что казалось, будто этот орган забыл свои функции и каждый новый удар представляет для него новую проблему, которая должна быть решена по существу. Боль в спине, не теряя времени, поспешила со своим аккомпанементом. Лежа рядом с Джойс, которая, как всегда, спала беззвучно, разве что дышала, я размышлял о том, что ни сердце, ни спина не напоминали о себе в течение нескольких часов до того, как я лег спать, и что Джек Мейбери неоднократно советовал мне: займи себя кипучей деятельностью, а затем проверь, были у тебя за это время какие-нибудь физические недомогания или нет. Пожалуй, он знал, о чем говорит.

Теперь же, проснувшись и лежа в полутьме, я остался наедине с самим собой, чувствуя себя так, словно меня засунули в неимоверно маленький ящик.

Я приступил к тягомотной процедуре вставания, ко всем этим десяткам движений, в которых, похоже, заключено не больше смысла, чем в религиозном ритуале, совершаемом человеком, который забыл его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил прыщик сбоку на подбородке. Я далеко не мальчик, но время от времени юность напоминает о себе: утрата всех плюсов (пусть даже спорных), присущих юношескому возрасту, совсем не означает, что вы избавились от минусов, этому возрасту тоже присущих. Этот конкретный пример – в такой зреющей стадии, как будто он украшал мой подбородок уже который день, – хитроумно облюбовал себе местечко в складках кожи, где нельзя срезать его верхушку бритвой, а если попытаешься его выдавить, то, конечно, распухнет едва ли не половина лица.