Поехали с Салаватом к художнику Мицнику.

Отбирали картинки, разговаривали. Александр Петрович вспоминал старших и приговаривал: «Какой хороший человек был! Жалко, умер…»

А Салават говорит: «Почему все хорошие всегда умирают?»

А я вдруг понял! Умирают все одинаково, просто хороших помнят дольше и вспоминают чаще.

Был отец, была мать и пятеро детей. Отец работал председателем колхоза, и его все уважали. Когда началась война, отец ушел на фронт и погиб в 41-м. А мать умерла. Эчику, младшему, было пять, а старшей сестре тринадцать. Так впятером и тянули всю войну. Как-то продержались. А уже после войны, когда из деревни выжали все соки, стало совсем тяжело. У них на пятерых была корова. Они сбивали масло, а масло у них забирало государство как налог. Старший брат пас колхозное стадо. С ним обещали расплатиться зерном. Там пшеницы не было, только рожь. И он пас стадо с весны до самых заморозков. Пришел в правление, а зерна не дали. Нету, говорят. И вот он вернулся домой и плачет. И сидят они все впятером, брат плачет, все молчат, и как зиму жить — непонятно…

И тогда Эчик от отчаянья и гнева написал письмо в правление колхоза. От отца. «Здравствуйте, дорогие земляки! Пишет вам бывший председатель нашего колхоза, а ныне офицер Советской армии Барцев Александр Петрович. До сих пор не мог известить о себе, выполняя важное задание товарища Сталина. Все расскажу, вернувшись. А пока незамедлительно доложите мне, как поживает моя семья, живы ли они, здоровы и не нуждаются ли в чем?..» А обратный адрес указал — Стерлитамак. Просто он нашел в коробочке старое отцовское письмо, написанное в Стерлитамак, старательно скопировал почерк и, обведя печать, старательно перевел ее на конверт. А девчонка-родственница в третьем классе училась, почтальоном работала. Они ее зазвали в дом и подсунули письмо в сумку. Она и отнесла письмо в сельсовет.

И в тот же вечер пришел к сиротам председатель колхоза Соколов, а за ним пришел директор школы. Посмотреть, как живут. А потом пришли все соседи. Говорят: отец-то ваш — живой! И вся деревня узнала, что отец у них нашелся и что он живой! А на следующий день во двор заехала подвода, груженная зерном. И возчик сам перетаскал все мешки.

Погибший отец не мог спасти своих детей. Спасло его имя.

За Висимом видел большого ястреба. На него напали три ворона.

Яростно каркали, махали крыльями, пытались долбануть.

Он, расправив крылья, спокойно уходил от них кругами, не делая при этом ни одного движения. Временами было даже непонятно, кто за кем гонится. Я ждал, что он как-нибудь перевернется в воздухе и будет атаковать. Но он только уходил по спирали вверх, не делая никаких попыток отбиться, и при этом ни разу не подставился под удар.

Вороны яростно кричали, атаковали и махали крыльями. А он молча уходил по спирали вверх, пока не превратился в точку.

Вороны отступили, потому что на такой высоте они уже не летают.

Выражения глаз его я не разглядел, но мне кажется, оно было слегка уставшее и немного брезгливое.

Прозвища порой значат больше имени. У нас в деревне жил Жабрей, это значит репейник. Полностью соответствует. А сынок у него — Пашка Колючка. А еще у нас жила женщина, ее звали Мотя — Крашеные Губки. А в Усть-Цильме живет Витя Невкусный, его медведь начал было драть, передумал и ушел в лес. А еще у нас был парень, ему в драке ухо отгрызли, естественно, прозвали Пьером Безуховым, тут много ума не надо.

Но это еще ничего. У нас одного мужика из Забегалово звали Костя Гитлер. За глаза, конечно. Хотя мужики, пируя, и в глаза называли. У нас механизаторы не сколь деликатные. Он уж и отзывался на прозвище. А куда денешься? Просто он пьяным плохой был. И как напьется, семью из избы выгонял на мороз и гонял босиком по снегу. Вот и получил. Он уж старик был и пить-то бросил, а все Гитлер! Но это полбеды. Сына его прозвали Геббельсом. Спрашиваю у своих: Ну почему?!.. — Дак, отвечают, если отец-от Гитлер, дак сын-от непременно — Геббельс! Охренеть, говорю. Но тут председатель меня успокоил: А я, говорит, никогда его Геббельсом не называл, а всегда по отцу, только Гитлером… А еще у нас в Артемовске, в районной больнице, хирург как-то с ассистентом надубасились, да так оттопырились, что теперь одного зовут Стакан, а второго Подстаканник.

А вчера в деревне спрашиваю у местного:

— А в этом доме кто жил?

— А, — отвечает, — Генка Говно тут жил…

— Что, — спрашиваю, — так и звали?!..

— Ну!

— Почему?

— Дак человек такой был…

Ох ты, блин, думаю, аккуратнее надо жить.

Римский император Калигула был редким болваном, что умудрялся демонстрировать на протяжении всего своего недолгого правления.

На озере Неми, близ Рима, он повелел заложить две галеры. Там были мраморные залы, фрески, колонны, мозаичные полы, златотканые драпировки, скульптуры, конюшни и даже термы. Там же на кораблях были плодовые сады и даже виноградники. И даже театры.

Светоний рассказывает, что корабли эти были: «с жемчужной кормой, с разноцветными парусами, с огромными купальнями, портиками, пиршественными покоями и т. д.».

И вот он на этих кораблях, под музыку и пение, плавал вдоль берега как дурак.

Постройка таких кораблей сам по себе поступок достаточно идиотский. Но Калигула пошел еще дальше. Когда ему наскучило плавать туда-сюда, он повелел корабли затопить. Правильно, скучно же вдоль берега туда-сюда. Чистый дятел.

Вообще, Калигула за первый год своего правления умудрился промотать два миллиарда семьсот миллионов сестерциев!!!

А власть его была абсолютной, но недолгой. Еще бы!

Корабли эти обнаружили только в 1446 году. На следующий год их попытались поднять. Не получилось. Снова их пытались поднять в 1535-м. Потом в 1827-м. И, наконец, в 1930 году снизили уровень воды в озере и вытащили эти потрясающие воображение галеры на сушу. И в этом же году для них построили специальный музей на берегу. Однако весной 1944 года этот музей был полностью сожжен отступавшими немцами. Сжечь его приказал немецкий офицер, кстати, искусствовед по образованию.

Короче, если бы был конкурс идиотов, то этот ученый немец Калигулу бы победил.

Никакого подтекста в этой истории нету. Просто удивила нелепость происходящего.

У нас в деревне в конце 80-х как-то плохо с сеном было. Коров кормили соломой. А в солому примешивали патоку, ну, чтоб коровы охотней ели. И для этих целей в земле устроили пятитонную емкость. А местные старухи приспособились эту патоку черпать ведрами и ставили на ней брагу. И мужики пировали. Бригадир за голову схватился, и охрану выставили возле емкости, а все равно черпали, и охранник еще помогал. И тогда в емкость стали выливать навоз, прямо все, что было из-под коров, — все туда сливали. Все об этом знали. Но патоку продолжали черпать. И брагу ставили. И мужики продолжали пировать. И ведь понимали, что пьют. Вонь стояла на всю деревню. А выхлоп такой, что хрен с чем спутаешь. Оправдывались, конечно, перед бабами своими, как могли, дескать, прости, я тут это, пил… — А, пил, ну, слава богу, а то я уж подумала, что ты ел!