Не знаю, почему вспомнил. Просто о бабушке думал. Она любила меня маленького, и от этой любви мне тепло всю жизнь.

Возле села Деево, за речкой Шакиш, есть заброшенные угольные шахты. После войны там работали пленные немцы. Там же и лагерь был. Там же неподалеку их и хоронили. Таких кладбищ много по Уралу, хотя, с другой стороны, в гости их сюда тоже никто не звал. И вот в конце сороковых один молодой деевский парень устроился туда охранником. Был скромный, работящий, а тут как подменили. И как-то по весне пригнал он из лагеря человек семь пленных к себе на огород. Шестерых впряг, а седьмого за плугом поставил и давай нахлестывать. И не столь ему огород пахать, сколь покуражиться. Соседи подошли, покачали головами и говорят: «Ох, Егор, не по-людски робишь!..» А он как не слышит. Вспахал на них огород, они и пали там, и лежат, и еле дышат. Он поднял их пинками и погнал в лагерь. А домой пришел — соседи с ним не здоровались боле, и вся деревня отвернулась.

У нас в Мироново жил парень, Аркашка звали. Его призвали в 43-м. Тогда семнадцатилетних брали. Ехал на фронт, боялся до трясучки, что убьют. Попал в разведку. А он дерзкий был, деревенские его называли «ухабака», типа, безбашенный. Его посылали за языками. Как добыл первого, так и страх прошел. А всего приволок в одиночку 17 (семнадцать!) немцев. Были награды. Ранен был. Все уважали.

Закончилась война, отправили дослуживать в Туркестанский в/о. Он познакомился с русской девчонкой в Ташкенте. Влюбился. А потом с ее братом украл мешок муки. Его арестовали и судили трибуналом. Лишили всех наград, дали срок и отправили в Сибирь. А девчонка та поехала к его матери в Мироново, сказалась женой и стала с ней жить. А он в лагере затосковал. А потом, в мае, снял часового, в одиночку разоружил конвой, запер на вахте и бежал. Два месяца шел лесами до деревни. И еще три дня сидел на том берегу, за избой наблюдал. А его уже искали. По его душу приезжала милиция из района. Ничего толком не объясняли, и по деревне шепоток пошел, что он дезертир…

Потом он пробрался в избу, мать и девчонка и рады, и горе, и что делать — не знают! Сидел он в подполе днем. Над подполом кровать стояла. Ночью выбирался. Людей сторонились, таились очень, девчонка даже курить выучилась, чтоб дух табачный не выдал беглеца. Он иногда ночью переплывал реку и уходил в лес, и однажды плыл обратно с дровами через Реж, и соседка увидела и донесла. Приехали милиция с солдатами, достали из подпола, а там полон двор соседей набился, и люди говорили: «Аркашку поймали, под кроватью хоронился…» Мать с женой глаз на люди не казали, стыд какой и горе, а его отправили в Сибирь этапом.

И вдруг через некоторое время объявляют амнистию, и он под нее попадает!!!! И возвращается в деревню. Ох, как непросто ему было жить! Все знали, что он дезертир. Он и парень-то хороший, и работяга, а все мужики в деревне воевавшие и руки ему не подают. А как праздник какой, соберутся мужики пировать, он, бывало, подойдет робко, а ему твердо: ты, мил друг, в сторонке постой. Он говорит: мужики, да как же так?!.. А ему в ответ, мол, вся деревня видела, как тебя с-под кровати доставали! И не подпускали к общему столу. Особенно Шакур лютовал. Как увидит, еще и вслед обидные слова кричал. А у Аркашки уж трое детей, и невмоготу ему так жить, и не докажешь никому ничего. Он писал, конечно, везде, просил вернуть награды, но бесполезно все. Он бы и объяснил все деревенским, да только слушать никто не хочет. Да и кто будет слушать? Которые воевавшие — тем все давно понятно, а у которых с войны не вернулись, к тем и не сунешься. Так и жил.

И вдруг, ему уж под семьдесят было, в 94-м году, вызывают его в сельсовет, а там военком из района, начальство, журналисты — орден вручать приехал. Оказывается, его представили еще в 44-м, да потерялись наградные списки! А тут нашли все, приехали, вот прямо там и прикололи, на заношенный пиджак! Он стойкий был, а тут не выдержал и заплакал, и ушел, и так шел через всю деревню с новым орденом и в слезах. Люди шептались, конечно. А потом, уже в двухтысячных, они во всей деревне с Шакуром, из воевавших-то, двое только в живых остались. Болели уж оба. Навещали друг друга. Потом уж, перед смертью, Шакур просил прощенья у него. Простил, конечно.

* * *

Сегодня поехал в Полевской на соревнования. Заявился двадцатку бежать. И с самого начала все не задалось. С утра не поел. На заправке купил «Сникерс» и съел перед стартом, и еще витаминкой закинулся. И еще вдруг понял, что спина болит и колени ноют. Списал на возраст. А бегуны серьезные собрались. Я в стартовом створе в конец ушел, чтоб под ногами не путаться. Дождь еще моросит. Побежал не в своем темпе. И понял, что надолго не хватит. И витаминка эта со «Сникерсом» болтается возле горла. И в кроссовках хлюпает. Понял, что все плохо и надо сходить. Пока думал, побежал уже третий круг, мимо бежит Эрик Хасанов. «Как ты?» — спрашивает. «Да, — говорю, — голову обносит». И забыл. Бегу себе. Вдруг, через километр, стоит «скорая», и бегут ко мне доктора и кричат: «Вы как?!» А я перепугался, думаю, может, я бледный или умирающим выгляжу? Они бегут рядом: «Вам помощь нужна?!» А я бегу, сил нет с ними болтать, головой только мотаю, думаю, сколько они со мной продержатся? Отстали. Я думаю: вот же фраер, как красиво мог сойти!..

Пока думал, выбежал на последний круг. И вдруг понял, что меня знобит. Ну, все, думаю, капец, остывать начал. Надо сходить, пока далеко не убежал… Бегу, хромаю, сопли текут, так мне себя жалко, ругаюсь, конечно, про себя, сидел бы дома, думал бы о Вечном, нет, блин, поперся, легкоатлет хренов!.. Пока горевал, до финиша остался километр, и меня догнали парень с девчонкой и поравнялись. Мне еще обидней, а они выдвинулись вперед и стали набирать. И уже финиш виден, я вздохнул, ускорился и убежал от них. И последние метров двести пробежал в полную силу. Меня в любом состоянии хватает на финишный рывок, видимо, по старой еврейской привычке небольшой запасец берегу до последнего.

Очень красиво финишировал! Только никто не видел, потому что нормальные-то люди уже давно прибежали, и награждение давно закончилось, и все разошлись. Но я доволен. А потом девчонка подошла из судейской бригады и говорит: «Мы думали, что вы сойдете». А я гордо говорю: «Сойти я могу лишь по одной причине — если я умер!» И сделал суровое лицо, но не выдержал и засмеялся.

У нас в Свердловске в начале войны жила семья — молодой парень, его жена и годовалый сынок. И вот его забрали на фронт, и он попал в плен, и его угнали в Германию, а домой пришло извещение: «Ваш муж пропал без вести». Он с трудом выживал и никакой весточки подать не мог. И получилось так, что лагерь освободили союзники и он попал в Англию. И ничего не знал о жене и сыне, и они о нем не знали.

На родину он, через фильтрацию, вернулся только в конце 1947 года. Приехал в Свердловск и в поношенной одежде с чужого плеча пошел домой. А не был он дома больше шести лет. Соседи узнали на улице, обрадовались, расспрашивают, а он им что расскажет? Как в плену вшей кормил да на чужбине мыкался? Он говорит: «Как там мои?! Живы ли?!» А соседи глаза прячут и говорят: «Да все живы, ты-то как?» И он видит, что-то не так, но понять не может и идет в дом. И встречает его жена, красивая и родная, как до войны и, прижавшись к ней, стоит его семилетний сын и смотрит с настороженным любопытством, а из-за жены выглядывает маленький рыжий, голубоглазый мальчик… Ноги подкосились у мужика. И узнал он, что жена его в конце войны сошлась с пленным немцем и прижила ребеночка, и горько ему, потому что больно любил он свою жену и истосковался по ней, и переступить он через обиду свою не может, и идти ему некуда. И вот стоят и молчат, а что говорить-то?.. Потом она сделала шаг и тихонько прислонилась лбом к его плечу, а он хотел по голове ее погладить и не может, стоит как истукан. А она вдруг горько заплакала, ему так жалко ее стало, он прижал ее к себе и понял, что она его, родная, и никуда он не уйдет…