Когда же, войдя в палату, они должны были предъявить, сколь мало припасено для общего стола, нашлись такие, кто их стал винить в этой скудости, спрашивать, почему, мол, не потребовали больше, ибо для того их обоих и выбрали представителями всего сообщества. Доктору пришлось объяснять, как было дело, упоминать о незрячем счетоводе, о грубой несдержанности человека с пистолетом и, естественно, о самом пистолете. Тогда недовольные несколько снизили тон, а потом и вовсе признали, что защита интересов палаты передана в надежные руки. Раздали пайки, причем кое-кто не преминул, разумеется, заметить, что мало все же лучше, чем ничего, а, кроме того, по времени судя, уже скоро и обед. Плохо только, если мы разделим судьбу той коняги, которую хозяин приучал не есть и совсем уж было приучил, но тут она и околела, заметил кто-то. Остальные бледно улыбнулись в ответ, а еще кто-то сказал: Кстати, неглупо придумано, если только коняга эта, околевая, не знала, что околеет.

Старик с черной повязкой вовремя сообразил, что его портативный радиоприемник, как в силу хрупкости своего корпуса, так и благодаря имеющимся сведениям о продолжительности его полезной жизни, не должен и не может быть занесен в список ценностей, подлежащих обмену на еду, рассудив, что, будет ли этот прибор действовать, зависит, во-первых, от того, есть ли внутри батарейки, а во-вторых, от их долговечности. По хриплому подвыву голосов, еще исходящему из него, можно предположить, что век его будет недолог и часы сочтены. Однако старик с черной повязкой решил прекратить коллективные прослушивания еще и потому, что слепцы из третьей палаты левого крыла могли, внезапно нагрянув, высказать на этот счет иное мнение, руководствуясь не столько материальной ценностью этого пластмассового ящичка, которая определялась величинами, стремящимися к нулю, сколько, так сказать, сиюминутной пользой, а вот она как раз была велика неимоверно, не говоря уж о высокой степени вероятности того, что где имеется один по крайней мере пистолет, там и батарейки найдутся. И объявил старик с черной повязкой, что отныне будет слушать свое радио сам, один, под одеялом, а если услышит что-нибудь интересное, расскажет всем. Девушка в темных очках просила, правда, дать ей послушать музыку, ну хоть немножко, просто чтоб не забыть, на что это похоже, однако старик остался неумолим и сказал, что гораздо важней знать, что происходит в мире, а если кому нужна музыка, то пусть слушает ее в собственной своей голове, ибо зачем-то ведь дана человеку память. Прав, прав был старик с черной повязкой, ибо музыка, звучавшая из приемника, царапала душу, как способно царапать только тяжкое, постыдное воспоминание, и потому в ожидании выпуска новостей он уменьшал звук до предела. Потом прибавлял немного, навострял ухо, чтобы не пропустить ни слова. А уж потом своими словами пересказывал услышанное ближайшим соседям, а те — своим, и так вот медленно, от кровати к кровати, обходили новости палату, неизбежно искажаясь от передачи к передаче, потому что важность сообщений подчеркивалась или затушевывалась в зависимости от того, насколько оптимистично был настроен каждый из этих живых трансляторов. И продолжалось так до тех пор, пока однажды не смолкли слова и старик с черной повязкой не обнаружил, что сказать ему нечего. Но не потому, что сели наконец батарейки или испортилось что-то в приемнике, нет, опыт прожитой жизни, да и не только его собственной, с исчерпывающей полнотой показал, что над временем никто не властен, машинки этой хватит ненадолго, и кто-то должен наконец замолчать прежде, чем смолкнет она. Весь день, первый день, прожитый под пятой злодеев, старик с черной повязкой на глазу принимал и передавал новости, па собственному разумению опровергая бодрую брехню официальных прогнозов и сообщений, и вот сейчас, к ночи, высунув наконец голову из-под одеяла, прислушивался к хрипам, в которые из-за слабого электропитания превращался голос диктора, как вдруг голос этот сорвался на крик: Я ослеп, сменившийся тяжелым ударом по микрофону, чередой неразборчивых звуков, нечленораздельных восклицаний и наконец глухой тишиной. Единственная станция, которую здесь, в клинике, мог утлыми своими силами уловить приемник, замолчала. Но еще долго старик с черной повязкой прижимал ухо к безмолвной коробочке, словно ожидая, что голос вернется и выпуск продолжится. Впрочем, он догадывался, он знал наверное, что не будет этого. Белая болезнь поразила не одного лишь диктора. Как пламя, бегущее по запальному шнуру, стремительно и неуклонно настигала она одного за другим всех, кто был в студии. Тогда старик с черной повязкой швырнул приемник об пол. Если бы, почуяв утаенные драгоценности, явились сюда злодеи, то нашли бы здесь подтверждение тому, что совершенно правильно сделали, не включив портативные транзисторы в список ценных вещей. Старик с черной повязкой натянул на голову одеяло, чтобы поплакать без помехи.

Залитая грязновато-желтым светом слабых лампочек палата постепенно погружалась в глубокий сон, чему весьма способствовала кормежка, отныне происходящая трижды в день, что раньше бывало далеко не всегда, чтобы не сказать — только изредка. Вели так и дальше пойдет, придем мы в очередной раз к выводу, что и в самом злом зле, как искру — в золе, возможно отыскать толику добра, достаточную, чтобы сносить эти тяготы и беды, по отношению же к текущей ситуации это означает, что, вопреки первым тревожным предчувствиям, концентрация продовольствия в одних руках с последующим его распределением опять же из одного источника имеет и свои положительные стороны, что бы там ни твердили неисправимые идеалисты, которые по-прежнему предпочли бы бороться за жизнь сами, собственными средствами, даже если в результате такого упорства им и придется посидеть не жрамши. Не обременяя себя раздумьями о том, что ждет их завтра, не утруждая себя напоминанием о том, что кто вперед платит, тому не катит, а кто платит вперед, тому не прет, большинство обитателей всех палат крепко уснуло. А меньшинство, отчаявшись найти достойный выход из этого постыдного положения, тоже мало-помалу засыпает, взлелеяв перед сном надежду на пришествие светлого будущего, где житься будет не вольнее, так хоть сытнее. И в первой палате правого крыла бессонной оставалась только жена доктора. Лежа на койке, она вспоминала слова мужа о том, как ему вдруг показалось, что среди слепых злодеев есть один зрячий и его со временем могут использовать как соглядатая и лазутчика. Забавно, что больше они на эту тему не говорили, словно доктору и в голову не пришло, что собственная его жена тоже пока еще не утратила зрения. Вспомнила об этом она сама, но промолчала, не захотела произносить очевидное: То, чего он не сможет, смогу я. Что именно, спросил бы доктор, притворяясь, что не понял. И теперь, уставившись на висящие над головой ножницы, жена доктора сама себя спрашивала: Что толку от того, что я вижу. Толк в том, что познала ужас, который никогда прежде не смогла бы даже вообразить, толк в том, что желала ослепнуть, вот и все. Она осторожно приподнялась в кровати, села. Через проход спали девушка в темных очках и косоглазый мальчуган. Заметила, что койки их стоят очень близко одна к другой, наверняка это девушка в темных очках придвинула их вплотную, чтобы оказаться рядом с мальчиком, если надо будет утешить его, утереть ему слезы, пролитые по исчезнувшей матери. Как же я-то не сообразила сдвинуть кровати, подумала она, мы спали бы вместе, и я не боялась бы постоянно, что он свалится во сне, взглянула на мужа, который спал тяжелым сном человека, умученного вконец. Она не успела сказать ему, что, оказывается, прихватила из дому ножницы и сможет теперь подстричь ему бороду, ибо с такой работой справится и слепая, если, конечно, не будет щелкать лезвиями у самой кожи. И тотчас нашла тому, что не сказала, прекрасное объяснение: Все мужчины выстроятся в очередь, и я буду целыми днями стричь им бороды. Она развернулась, спустила ноги на пол, нашарила туфли. Хотела было надеть, но вдруг остановилась, мотнула головой и бесшумно отставила их под кровать. Вышла в проход и медленно двинулась между кроватями к двери. Босые ступни липли к загаженному полу, но она знала, что снаружи, в коридоре, будет еще хуже, и намного. Огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что никто из слепцов не проснулся, хотя не имело ни малейшего значения, спит или бодрствует один, другой или хоть вся палата, раз идет она совершенно бесшумно, а если бы даже и не бесшумно, все равно, какая разница, всякому известно, как требовательны бывают естественные потребности, которые времени для удовлетворения не выбирают, ну, и в общем, не хотелось бы только, чтоб проснувшийся муж успел спросить: Куда идешь, вопрос, который вкупе с другим: Где была, мужчины задают чаще всего. Одна из слепых полусидела в кровати, прижавшись спиной к низкому изголовью, уставив невидящий взгляд в стену, и не почувствовала ее присутствия рядом. Жена доктора на миг задержалась, боясь тронуть эту невидимую ниточку, парящую в воздухе, как будто это прикосновение могло оборвать ее непоправимо, навсегда. Как бы уловив легчайшее дуновение, слепая подняла и сейчас же вяло опустила руку, довольно и того, что храп соседей не дает уснуть. Жена доктора пошла дальше, ускоряя шаги по мере приближения к двери. Прежде чем двинуться к вестибюлю, оглядела коридор, куда выходили палаты этого крыла, а дальше, в глубине, находились уборные, потом кухня и наконец столовая. Вдоль стен расположились несколько слепцов, которым не хватило кроватей, хотя это лишь следствие того, что им прежде всего не хватило силы и настырности ввязаться в борьбу за эту самую кровать, ввязаться и победить, а может быть, они при штурме просто оказались позади. В десяти метрах лежал, вдвинувшись меж разведенных ног слепой, слепой, оба, вероятно, относились к числу людей стеснительных и старались делать свое дело как можно тише, однако не требовался особо изощренный слух, чтобы понять, чем они занимаются, тем более что наставал миг, когда уже невмоготу сдерживать вскрики и стоны, неразборчивое бормотание, лепет и прочие внятные признаки того, что они весьма близки к тому, чтобы завершить, или, если угодно, кончить. Жена доктора постояла немного, глядя на эту пару, и не потому, что позавидовала им, благо имела мужа, а от мужа удовлетворение, нет, а руководствуясь чувством иной природы, объяснить которое сама затруднилась бы, и чувство это было близко то ли к симпатии: Не обращайте на меня внимания, продолжайте, я тоже знаю, что это такое, думала она, то ли к состраданию: Даже если бы этот миг высшего наслаждения продолжался всю вашу жизнь, никогда вам двоим не стать единым существом. Слепые, уже разъединясь, лежали теперь рядом, но все еще держались за руки, они были молоды и, вероятно, влюблены, может быть, пошли в кино и там ослепли, а может быть, чудесная случайность свела их здесь, но как же тогда они узнали друг друга, что за вопрос, по голосу, разумеется, не только ведь голос крови не нуждается в глазах, любви, которая, как принято говорить, слепа, тоже есть что сказать. Но скорей всего, обоих схватили одновременно, так что руки их сплелись не сейчас, а были сплетены с самого начала.