Да, мужчины не вспомнили, зато вспомнили женщины, ибо чем иным можно было объяснить тишину, которая мало-помалу объяла палату, где бурлила эта стычка, вспомнили и словно бы поняли, что для них победа в словесной перепалке ничем не отличается от поражения, а оно не замедлит, и, надо полагать, в прочих палатах происходила такая же полемика, поскольку известно, что рассуждения человеческие часто повторяются, как, впрочем, и безрассудства. А здесь финальная реплика принадлежала женщине лет, наверно, уже пятидесяти, находившейся в карантине вместе со старенькой матерью, которую надо ведь чем-то кормить: Я пойду, сказала она, не зная, что слова ее эхом откликнулись на те, что сию минуту произнесены были женой доктора в первой палате правого крыла: Я пойду, где протесты были не столь бурными оттого, наверно, что женщин мало, и в самом деле, жена первого слепца, девушка в темных очках, регистраторша, горничная из отеля, потом та, про кого ничего не известно, да еще та, которая не спит по ночам, но она, впрочем, уж такая несчастная, такая убогая, что лучше бы, право, оставить ее и покое, освободить от этой повинности, дело известное, от женской солидарности мужчины — в проигрыше. Первый слепец завел было речи о том, что жена его не опозорит себя, не отдаст свое тело неизвестно кому во имя чего бы то ни было, что не захочет пойти на это, да и он не допустит, что достоинство и честь ценнее всего остального, что стоит лишь раз поступиться чем-то на первый взгляд пустячным, как утратишь вскоре и самый смысл жизни. Доктор спросил его тогда, какой смысл усматривает он в жизни, где сложилась ситуация, в которую сейчас попали они все, голодные, до ушей заросшие грязью, заеденные вшами, искусанные блохами, заживо сожранные клопами: Может быть, и я свою жену не хочу отпускать туда, но от моего хотения ничего не изменится, она сказала, что пойдет, и это ее выбор, и я знаю, что моя мужская гордость, то, что мы называем мужской гордостью, если после всех этих унижений сохранилось нечто, заслуживающее этого названия, так вот, моя мужская гордость пострадает, уже пострадала, и это неизбежно, но, вероятно, иначе просто не выжить. Каждый поступает в соответствии со своими моральными принципами, я думаю не так, как вы, и менять свои убеждения не собираюсь, довольно запальчиво ответил первый слепец. Тогда сказала девушка в темных очках: Там ведь не знают, сколько тут женщин, и потому вы можете оставить жену исключительно для собственного употребления, мы вас обоих прокормим, я только хотела бы знать, как тогда будут у вас обстоять дела с достоинством и честью, не горек ли будет принесенный нами хлеб. Вопрос не в том, начал первый слепец, а в том, но фраза повисла в воздухе, потому что он и сам не знал в чем, и все сказанное прежде было не более чем некими разрозненными суждениями из другого, не этого мира, и следовало бы, наверно, воздеть руки да возблагодарить небеса, что ниспослали счастливую возможность оставить позор в черте семейного круга, а не терзаться стыдом за то, что поступаешь на содержание к чужим женам. К жене доктора, если быть совсем точным, потому что у остальных обитательниц первой палаты, исключая девушку в темных очках, особу незамужнюю и свободную, о чьей рассеянной жизни мы уже получили более чем исчерпывающие сведения, мужья если и были, то не здесь. Молчание, повисшее за этой оборванной фразой, будто просило, чтобы кто-нибудь окончательно разъяснил ситуацию, и вот заговорила та, кто и должен был, то есть жена первого слепца: Я такая же, как все, и делать буду то же, что все, произнесла она недрогнувшим, что называется, голосом. Делать будешь, что я скажу, прервал ее муж. Ты бы оставил этот тон, а, потому что видишь не больше, чем я. Это недостойно. В твоей власти поступить достойно, с этой минуты откажись от еды, прозвучал ответ, неожиданно жестокий в устах женщины, которая до сих пор казалась всем человеком кротким и глубоко почитающим мужа. Внезапно зашлась пронзительным смехом горничная: Да как же он, бедняжка, откажется, и смех вдруг сменился плачем, и слова послышались другие: Что ж делать, и звучали они почти как вопрос, на который нельзя ответить иначе, как уныло покачать головой, что и сделала регистраторша, прибавив: Что ж делать. По выражению глаз, вскинутых женой доктора к висящим на гвозде ножницам, можно было бы сказать, что и она спрашивает о том, однако направление взгляда отвечало на встречный, ими заданный вопрос: Что ты хочешь делать нами.

Впрочем, всему свой черед, и кому судьба ночью помереть, уж будьте уверены, до рассвета не дотянет. Слепцы из третьей палаты левого крыла, как люди порядливые, решили начать с тех, кто поближе, то есть с женщин своего крыла. Применение метода ротации, а слово это здесь совершенно уместно, предоставляет все выгоды и избавляет от неудобств потому, прежде всего, что позволяет знать, что было сделано, что делается сейчас, это все равно как взглянуть на часы и сказать о минувшем дне: Я прожил от сих до сих, еще ого-го сколько, или: Ах, как мало осталось, а во-вторых, потому, что, когда вереница палат будет пройдена и круг замкнется, возвращение к изначальным истокам освежит легким сквознячком новизны, и особенно тех, у кого неважная сенсорная память. Стало быть, женщинам правого крыла скомандовано стоять вольно или гуляй пока, ведь, как известно, чужое горе вполгоря горевать, этих слов никто не произнес, но подумали все именно так, и, по правде вам сказать, еще не родилось на свет первое человеческое существо, лишенное этой второй кожи, называемой эгоизмом, что куда прочней первой, которая закровит, чуть только ткни ее. Ну, впрочем, следует отметить, что женщины довольно своеобразно исполнили отданную им команду, ибо непостижимо таинственны изгибы души нашей, и близость неминуемой и несомненной опасности и унижения, которым совсем скоро должны будут их подвергнуть, разбудила и обострила тягу к другой близости, разожгла во всех палатах волчий телесный голод, неутолимый плотский аппетит, сильно поутихший за время карантина, так что мужчины словно бы с неким отчаянием впечатывали в женщин свой след, метили, пока их не увели, своим тавром, а те хотели покрепче запечатлеть в памяти ощущения, полученные добровольно, чтобы выстоять под грядущим натиском ощущений, навязанных насильно, тем паче что их может и не быть. И, взяв для примера первую палату правого крыла, неизбежно должны будем спросить себя, как удалось преодолеть столь значительную количественную диспропорцию между представителями обоих полов, даже если не считать негодных к половой жизни, а они тут наверняка должны быть, взять хоть старика с черной повязкой, да найдутся ему под стать и другие, старые и молодые, по тем или иным причинам оказывающиеся в данном вопросе некомпетентны, чтоб не сказать похуже, но в рифму. Ибо ведь уже давно известно, что женщин в первой палате всего семь, включая ту, которая не спит по ночам, и ту, про кого ничего не известно, а супружеских пар всего две, и это обстоятельство выводит, извините, из игры непомерно значительное число мужчин, косоглазый мальчуган пока не в счет. Быть может, в соседних палатах больше женщин, однако неписаный закон, здесь родившийся и от долгого применения обретший свойственную закону непреложность, велит решать все проблемы там, где они возникли, не вынося их за стены палаты, тем более что пример этого подан был еще в старину и отлит в бронзе народной мудрости, не устающей снова и снова восхищать нас: Ступил за порог да смутился, к жене прилег — излечился. И значит, потребности мужчин первой палаты правого крыла удовлетворяют только женщины, находящиеся с ними под одной крышей, все, кроме жены доктора, которую неведомо почему никто не осмеливается домогаться ни словесно, ни посредством протянутой руки. Вот и жена первого слепца, сделав столь решительный шаг, каким следует признать резкий ответ мужу, делает, стараясь, правда, чтобы вышло понезаметней, то же, что все остальные, о чем в свое время и предупреждала. Случается, однако, и не поддающееся ни доводам рассудка, ни сердечной нежности сопротивление вроде того, которое оказывает девушка в темных очках аптекарю, и сколько бы ни множил тот свои аргументы, как бы ни растекался в мольбах, так ничего и не добился, поплатившись таким образом за слишком развязную реплику, отпущенную некогда из-за прилавка вместе с глазными каплями. И вот эта самая девушка в темных очках, поди их, женщин, пойми, а она здесь самая красивая, лучше всех сложена и сильней прочих, едва лишь разнеслась весть об ее достоинствах, желанна, однажды ночью наконец сделала свой выбор и сама, своей волей, легла в кровать к старику с черной повязкой, а тот принял ее как летний дождь после засухи и расстарался как мог, и, кстати, для своего возраста очень даже недурно, доказав этим, причем в очередной раз, что внешность обманчива и что не гладкостью лица и не ладным кроем фигуры определяется сердечная крепость. Все обитатели палаты поняли, что девушка в темных очках предложила себя старику с черной повязкой из чистого сострадания, но иные мужчины, наделенные нравом чувствительным и мечтательным и к тому же раньше уже имевшие случай насладиться ею, задумались о том, что нет, наверно, в этом мире награды выше, чем так вот лежать одному в своей постели, грезя о недостижимом и невозможном, и вдруг почувствовать, как женщина откидывает одеяло, проскальзывает под него, медленно протягивается рядом, едва касаясь телом тела, и затихает, замирает, безмолвно ожидая, когда вскипевшая кровь уймет внезапную дрожь ошеломленной кожи. И ни за что, за так, просто потому, что ей так захотелось. Значит, судьба-то не всегда рассыпает свои дары вслепую и наугад, значит, иногда хорошо быть стариком и закрывать черной повязкой пустую глазницу. А может быть, и вообще есть на свете такое, что не надо даже и пытаться объяснить, ни доискиваясь причин, ни копаясь в чужой душе, как и поступила жена доктора, когда ночью поднялась с кровати, чтобы укрыть одеялом разметавшегося во сне косоглазого мальчика. А легла потом не сразу. Прислонившись к стене, в узком пространстве между двумя рядами коек, она через всю палату с отчаянием смотрела на дверь, в которую в один прекрасный день, ныне кажущийся таким далеким, вошли они и из которой теперь им нет выхода никуда. Так стояла она, пока вдруг не увидела, что муж встает и, как лунатик, устремив перед собой неподвижный невидящий взор, направляется к той кровати, где спит девушка в темных очках. Она даже не попыталась остановить его. Не шевелясь, смотрела, как он поднял одеяло, прилег рядом, и как девушка проснулась, приняла его безропотно, как поискали и нашли друг друга губы, как потом случилось то, что и должно было случиться, смотрела, как дарят и получают, обмениваясь им, наслаждение, слушала, как на приглушенно прошептанное: Доктор, что могло бы прозвучать смешно и нелепо, но почему-то не прозвучало, шепчут в ответ: Прости, сам не знаю, что на меня нашло, ну, так оно и есть, как было заявлено нами чуть выше, и в самом деле, как можем мы, посторонние, всего-то лишь свидетели и очевидцы, судить о чем-то, раз уж он и сам не знает. Лежа на узкой кровати, не могли представить себе те двое, что за ними наблюдают, но доктор вдруг встревожился, спросил себя, спит ли жена, может быть, как всегда по ночам, бродит где-нибудь в коридоре, и уж приподнялся было, чтобы вернуться к себе, но раздался голос: Лежи, и рука, легче присевшей на ветку птички, легла ему на грудь, он хотел что-то сказать, может быть, объяснить, что сам не знает, что на него нашло, но вновь раздался голос: Если ничего не будешь говорить, я лучше пойму. Девушка в темных очках заплакала: Какие мы все несчастные, пролепетала она, а потом: Это я сама, сама, я тоже хотела, доктор не виноват. Молчи, мягко ответила жена доктора, мы все помолчим, бывает, что от слов никакого проку и толку, ах, если бы я тоже могла плакать, все высказать слезами и обойтись без слов, чтоб тебя поняли. Она присела на край кровати, простерла руку над обоими, словно обнимая разом и его и ее, и, всем телом перегнувшись к девушке в темных очках, еле слышно прошептала ей на ухо: Я вижу. Та осталась спокойна и неподвижна, хоть и удивилась, что не чувствует никакого удивления, будто знала об этом с самого первого дня, но просто считала, что нельзя вслух говорить об этом, как нельзя разглашать доверенный тебе секрет. Чуть повернула голову и в свой черед шепнула на ухо жене доктора: Я знала, не знаю, что сейчас уверена в этом, но, мне кажется, знала. Только это тайна, никому ни слова. Будьте покойны. Смотри, я тебе доверилась. Не подведу, не выдам, умру, а не обману вас. Говори мне ты. Не могу, это я не могу. Все это говорилось на ухо, то на одно, то на другое, и губы скользили по волосам, дотрагивались до мочки, и разговор шел о сущих пустяках, и разговор шел о самом главном, если только могут сочетаться такие противоположности, и это был разговор сообщниц, и вроде бы не касался мужчины, лежавшего между двух женщин, но вовлекал его в себя логикой, которая была не от мира сего с расхожими его идеями, с обыденной действительностью. Потом жена доктора сказала ему: Побудь еще, если хочешь. Нет, я пойду к нам. Постой, я помогу. Она привстала, освобождая ему место, и мгновение разглядывала две слепые головы на грязной подушке, немытые лица, сбитые в колтун волосы, и только вот глаза, да, глаза сияли неистово и бесполезно. Медленно, ища опору, поднялась, постояла у края кровати, словно внезапно перестала сознавать, где находится, потом, как всегда она это делала, ухватила мужа за руку, но теперь ее движение обрело новый смысл, потому что никогда еще доктор до такой степени не нуждался в том, чтобы его вели и направляли, хоть даже и не догадывался об этом в отличие от двух женщин, которые узнали это досконально в миг, когда свободной рукой жена доктора прикоснулась к щеке девушки, а та порывисто перехватила эту руку и поднесла к губам. Доктору почудился плач, тихий, почти неслышный, да и мог ли он быть иным, если всего несколько слезинок медленно прокатились по щекам к углам рта, исчезли там, чтобы снова начать вечный цикл непостижимых горестей и радостей человеческих. Одна остается девушка в темных очках, и, значит, утешать надо ее, и потому-то жена доктора все медлила, все не отнимала руки.