Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От порывов ветра Гришаня шатался, точно пьяный, из стороны в сторону.
Снизу, где располагался штаб, раздалось два выстрела. Дождь превратился в ливень.
Вода стекала комиссару за шиворот и бежала по позвоночнику вниз. Это было неприятное чувство, но то, что он сейчас обратил на него внимание, было верным знаком одержанной им победы. Теперь необходимо было дать какую-то легко исполнимую команду для ее немедленного закрепления.
– Под навес!.. Всем под навес! – раздалось мгновение спустя первое из всего неподходящего сейчас, что пришло ему в голову.
Черное и тощее из-за липкой одежды отделение побежало, пригибаясь, как под пулями, в сторону заготовленных дров и сена, на бегу вдавливая в мягкую землю мокрые раздавленные тушки голубей.
Побежали все, кроме бабы, комиссара и Шани, со страху не находившего в себе сил разжать гранату.
– Кольцо-то что ж не выдернул? – Комиссар промокнул рукой лицо и подумал, что теперь он Шанькин должник.
– Забыл… – удивился самому себе «второй и последний еврей в полку», сейчас показавшийся Ефимычу «первым».
– Должник я теперь тебе вроде как, понадоблюсь – обращайся.
– Будет тебе, комиссар…
Пока Ефимыч с Шаней обходили угрюмый замок, пока безуспешно пробовали проникнуть внутрь с парадного и черного входов, подоспели нижние белостолбовские жалобщики с эскадронными Кондратенко и Ваничкиным, ординарцем Матвейкой…
Кондратенко глянул на красноармейцев, выжимавших мокрую одежду, на старуху-калечку, грозившую им кулаком, на апостола, на белую бабу с красным ртом…
Запыхавшаяся «нижняя» белая баба подлетела к «верхней» белой бабе и давай ее лобызать, заглядывать в неподвижные глаза и трясти. И каждый звук, исходивший от одной, и непоколебимое молчание другой говорили о низком и шатком положении человека под вертящимися светилами.
Было во всем этом шлепанье двух родственных тел что-то прямое и страшное, что-то, как показалось Ефимычу, от кавалерийской атаки, когда после нее вдруг замечаешь, сколько вокруг отрубленных рук.
По схожей форме крепких тел он догадался, что бабы – близняшки. И подумал, что уже никогда не будут они, эти белостолбовские сестры, так близки, как раньше, потому что одна из них уже прошла через великие страдания, а вторая еще не знала, что ей уготовлено судьбой.
Народ потоптался у двух накрытых дождем трупов и попритих. Все народное противление куда-то испарилось.
– Вечер утешил… Твой хлопец, Ваничкин? – поинтересовался эскадронный Кондратенко, показав на убитого красноармейца.
– Мой, Игнашка… Лучше б ему гвоздь ржавый в темечко, – пожелал трупу другой, исправленной, судьбы эскадронный Ваничкин.
– А второй?
– Кузьма. И он мой, стервяга, – почертыхался и к комиссару: – А тебе, Ефимыч, кердык скорый светит, потому как братеня зарубленного тобою Кузьмы у товарища Буденного в знаменосцах числится.
– Что с того?! – сверкнули яростью комиссаровы глаза, вздрогнула серьга в ухе.
– Накатают письмецо до него, и пропал ты, жидочек, будут тебя резать грубыми кусками, – сказал Ваничкин с приливом тихой радости и с деланым сочувствием похлопал Ефимыча по плечу.
Ефим резко плечо убрал.
Лицо Кондратенко перекосилось:
– Не стращай, а то прежде буденновского знаменосца отошлем за царские врата. – Он стряхнул капли дождя с переносицы. – Поляк-то где? В замке спрятался?
– Войцех наш? – Старуха-калечка настроила ухо, попробовала выпрямить горб перед начальством, но земля ее пригибала.
– Войцех так Войцех, мать вашу, мне все равно, – сообщил старухе Кондратенко.
– Шаня пусть расскажет. – Комиссар достал карманные часы, точно собирался всю эту историю по минутной стрелке разложить.
– Только чтобы ясно было и без порченого воздуха. Я такового терпеть не могу.
Но Шаня молчал.
Тогда комиссар начал с того, что точно знал.
– Шанькин телефонист, которого Войцех в замке запер…
– А его сюда за каким лешим пригнали?
– Связь была оборвана, Шанька послал налаживать. Мы его нашли, покамест вас тут ожидали. Так вот, он нам через запертую дверь сообщил, что в за́мке у пана управляющего Войцеха уже нет. И дочери пана управляющего, которая с отцом жила, тоже нет.
– Где же они, мать вашу?
– Телефонист мой говорит, бежали, – вдруг ожил Шаня. – Вдвоем.
– А чего ждем? – спросил с заминкой эскадронный Ваничкин.
– Ждем господина управляющего, чтобы все имеющиеся в за́мке двери отворил.
– А гранатой? – подал голос ординарец Матвейка.
– Сверху указание было: ясновельможного пана не обижать, – напомнил Ефимыч.
– С чужих слов слушаю, – разозлился Кондратенко, – ты мне, комиссар, все в кучу да в кучу.
– Правду дай ему, Ефимыч! – поддержал эскадронного Кондратенко эскадронный Ваничкин.
– Правду вон у той бабы проси, у нее правды знаешь сколько!..
– Она как будет? Тутошняя? Из за́мка?
– Вроде как…
– Точно, из за́мка… – подтвердил Матвейка. – Ее ж заместо барышни оприходовали. Телом понравилась – белая, большая и, как печка, теплая!
– Это я без тебя понял, что понравилась. Ты, Матвейка, ща молчи… мозги мне не пудри!
– Бабы-бабы… – бич божий… – отметился апостол.
С крыши сеновала, под которой прятались красноконники, покатилась струя воды и бухнулась мимо бочки, зато точно в бочку угодил кусок желоба.
За кустом между двух сосен возник Тихон, что-то показывавший комиссару руками. Ефимыч не шелохнулся, не двинулся, виду не подал.
Через некоторое время Тихону пришлось покинуть укрытие и, как ни в чем не бывало, подойти к эскадронным и комиссару.
Матвейка сразу прищурил глаза в сеточках морщин. Затаил всегдашнюю злобу на Тихона.
Тихон встал за комиссаром, всем своим видом показывая, что ничего такого не случилось и он никуда не торопится. Просто на сплетню прибежал. Потом, несмотря на проливной дождь, все-таки отошел от комиссара глянуть на Кузьму.
Постоял, посмотрел, присвистнул и головою качнул.
– Как есть до Адамова ребра! – сказал громко, чтобы все слышали, после чего со вкусом обкатал на языке что-то свое, кубанское, смешав эти слова с дождем.
– Ну шо ты там состружить с него ешо хош? – завелся Матвейка.
– И шо ты при такой малости ума все кобенишься?
– А шо, не ты, Тихон, Игнашке с Кузьмой заливал про голубя германского? – не успокаивался Матвейка.
– Може, и я, только кто ж думал, что черти эти на голубя пойдут охотиться.
– А как?!
– А во так! – и ладонью сверху о кулак хлопнул, и еще разок.
Тихон поискал взглядом голубятню и под пристальными взглядами пережидавших дождь пошел полюбопытствовать.
Голубятня была из кирпича, давно беленная, с облупившимися фальшколоннами по бокам арочной двери и с ажурным деревянным фонариком на крыше, из которого голуби и вылетали. Несмотря на хлябь и сгущающиеся сумерки,
